Павел I
Шрифт:
«Куда же деть всё это, украдут мошенники!» – подумал Штааль. Он открыл средний ящик стола и стал выбрасывать на пол всё, что там находилось: сургуч, нетронутые гусиные перья, пакеты, перевязанные разноцветными ленточками, – это были п и с ь м а ж е н щ и н. Штааль вытащил ящик из стола и повернул его дном вверх. На пол посыпались кусочки сургуча, сор, запахло пылью. Он вдвинул снова ящик и принялся сбрасывать в него золото. Столбики рассыпались и со звоном падали в ящик. Штааль запер ящик на два поворота ключа, подсунул руку под стол и попробовал – ящик не поддавался.
«Что же теперь делать? – подумал он взволнованно. Выйду в отставку?.. Довольно лямку тянул, абшит, поживу теперь в своё удовольствие… Жаль, за границу не пускают. Да, что людям сказать? Сказать, что получил наследство? Нет, не поверят: все знают, что не от кого… Да и в игрецком долге меня видели –
Ему вспомнился шкловский парк, поросшая орешником аллея, спускавшаяся к реке. «Но что делать с училищем? Не содержать же мне всех этих мальчишек. С какой, в самом деле, стати? Их родители, верно, думают, что я обязан кормить эту ораву. Ну нет…»
Тут ему пришло в голову, что на покупку шкловского имения всё равно не хватит денег. Ведь выигрыш – только двадцать тысяч сто семьдесят. И вдруг он с отчаяньем вспомнил, что в эту сумму входят и те двести пять рублей, с которыми он сел за карточный стол. «Господи, значит, ещё меньше? Сколько же? Девятнадцать тысяч… Девятнадцать тысяч девятьсот, и сколько?..» Он не мог произведи вычитание, но чуть не заплакал при мысли, что даже и двадцати тысяч не выиграл, а всего только девятнадцать тысяч с чем-то… Прежде всё-таки была круглая цифра, и звучала она как-то иначе. «Ну, да я завтра ещё пойду играть… До ста тысяч доведу. Нет, до миллиона… А может, я не всё вынул из карманов?»
Он засунул обе руки в карманы и вытащил подкладку наружу. Что-то со слабым стуком упало на пол. Штааль поднял жестяную трубочку с гашишем – и всплеснул руками. «Да как же я забыл! Ведь меня ждут в номере шестом… Но ещё не поздно…»
Он вдруг засуетился. «Разумеется, сейчас надо опять туда бежать. Эх, жаль, извозчика отпустил… Да ведь недалеко». На мгновение ему пришло в голову, что можно остаться дома. «Mais non, je ne manquerai pas a la parole donnee, – бормотал Штааль, суетясь вокруг шкапа с платьем. – Vous ne voudriez pas que je manque… je rnanquasse, [248] – поправился он и засмеялся оттого, что употребил imparfait du subjonctif. – Ну да, и правильно – я по грамматике двенадцать баллов… Тот старый дурак говорил «моти»… Одеться надо, однако, теплее, не простудиться бы после этой жары». Штааль весь обливался потом, хотя в истопленной с утра комнате было холодно. Он надел давно не ношенные тёплые вещи, направился к выходу и в передней вспомнил, что не взял с собой денег. «Ах, я дурак! Нет, какой я осёл!.. – вскрикнул он и бросился к столу. Ящик не открывался. – Куда же я положил ключ?» – беспокойно подумал он, хлопая себя по карману. Ключа не было. Штаалем овладел ужас, точно золото было потеряно. Он, замирая, сел в кресло, попробовал ящик снизу – ящик не открывался. «Постой, постой, как же это всё было?» – подумал Штааль. Он стал водить рукой по столу, точно сгребая золото, повернул затем руку перед скважиной замка, автоматическим движением сунул её в маленький боковой карман – и нащупал ключ. Он засмеялся от радости и открыл ящик. Золото было цело. «Сколько же взять? Пятьсот, тысячу рублей? Нет, зачем так много?» Штааль ссыпал в карман десятка два золотых монет, снова запер ящик и положил на прежнее место ключ. «Теперь буду помнить, в верхнем боковом кармане». Он вышел, но на лестнице его взяло сомнение, точно ли он запер ящик. Хотя Штааль ясно помнил, что запер, он вернулся к столу и снова попробовал. «Конечно, запер, всё в порядке…»
248
Ну нет, я не нарушу своё честное слово… Не выйдет у вас, чтоб я нарушил… чтоб я бы нарушил…» (фр.).
Плохо освещённая Хамова улица была пуста. Гулко отбивая шаги и с удовольствием к ним прислушиваясь, Штааль шёл по Петербургу победителем, как по вновь купленному имению или как по завоёванной области. Изнеможение его прошло. Он чувствовал себя очень бодрым и всё больше жаждал деятельности. В висках у него стучало. Ему было жарко и чрезвычайно весело. Вдруг он остановился и выругался, ступив в глубокую лужу лакированным сапогом (только в этом году стали носить лакированную обувь).
– Что за безобразие! – с возмущением сказал Штааль. – Вот так порядки! Азия!..
Он поднялся на цыпочки, сделал какое-то па, обошёл лужу и внезапно запел. Пел он «Ельник», любимую песню императора, причём старался подражать хриплому голосу Павла. Вдруг впереди, недалеко от себя, в полосе света от фонаря он увидел приближавшийся к нему экипаж.
– Извозчик, подавай! – закричал Штааль и залился смехом, заметив свою ошибку: экипаж был занят. Держась за козлы, какой-то человек, в сплюснутой треугольной шляпе, стоя высовывался из коляски, внимательно вглядываясь в Штааля. Над его головой торчало перо.
– Шапочка корабликом, – закричал Штааль и помахал рукой в воздухе.
Коляска вдруг остановилась – сердце у Штааля ёкнуло. К нему поспешно направился человек с длинной тростью. Из экипажа выходили ещё люди. Штааль уставился на них с тревожным изумлением.
– Вы зачем шумите? – сказал человек, быстро подходя к Штаалю и не спуская с него глаз. – Это что такое? Вы как одеты?
– А вам что за дело?.. Да здравствует свобода!.. Люди… А… – заорал Штааль во всё горло. Мимо человека с длинной тростью кто-то бросился на Штааля, низко наклонив голову. Штааль почувствовал сильный удар в грудь и упал бы, если б его не подхватили под руки. Через мгновение, ещё не опомнившись, он очутился в коляске. Человек с длинной тростью сидел против него. В руке у него был пистолет.
– В Тайную, живо! – приказал он кучеру.
IV
Когда он проснулся, в каземате было ещё темно. Штааль растерянно вскочил, нащупал рукой жёсткую солому и вдруг с невыразимым ужасом понял, что находится в Тайной канцелярии. Провёл рукой по лбу: сомнений не было – он не спал, он был в Тайной.
У него сильно болела голова. Ему хотелось подышать воздухом поглубже, затем снова лечь, ни о чём не думая. Штааль почувствовал, однако, что непременно надо вспомнить и обдумать всё случившееся. Он сделал, что полагается делать, – растёр виски руками и стал вспоминать. Сцены игорного дома он помнил совершенно отчётливо, но дальше всё было неясно. Штааль помнил мосты, толчок остановившейся кареты, скрип открывшихся тяжёлых ворот, свет фонаря, помнил ещё высоких, грубых людей в треуголках. Помнил, что какой-то человек злобно его о чём-то спрашивал, что затем его вели по длинным, плохо освещённым, пахнувшим краской и гнилью коридорам, втолкнули в каземат с шумом заперли за ним дверь. Штааль повалился на солому и тотчас заснул. Ночью он раза два был близок к пробуждённою – от боли в спине, в ногах, в груди и от страшного крика, который, как ему казалось, откуда-то к нему доносился.
Опираясь руками на колючую солому, Штааль, замирая, прислушался. Никаких криков теперь не было слышно. Напротив, стояла совершенная, непривычная даже ночью, тишина. Но боль ему не снилась, он чувствовал зуд во всём теле. Штааль с отвращением понял, что облеплен насекомыми. Это довело его ужас до последнего предела. Он вскочил, ударился об что-то в темноте, опустился на солому и обнял колени руками. Так он сидел долго с расширенными глазами с сильно бьющимся сердцем, тоскливо ожидая конца ночи, точно утро должно было принести конец его страданиям.
Он плохо понимал размер совершённого им проступка. При императрице уличные скандалы с полицией обыкновенно кончались пустяками. При Павле за это можно было угодить в Сибирь. Но всё было лучше, чем эта ночь в каземате. Штааль то вскакивал, с отчаянием чесался и ерошил волосы, то снова садился на солому и обнимал руками колени.
Холодный свет ноябрьского утра стал проникать в каземат. Штааль понемногу разглядел проделанное высоко в стене небольшое окно с решёткой, тяжёлую дверь и табурет. За окном послышалось тонкое ржание лошади. Оно почему-то успокоило немного Штааля. Он вскочил и встряхнулся, с отвращением глядя на солому. Лишь теперь он заметил, как он был одет. Тёплые вещи, которые он надел, уходя из дому: шинель с собольим воротником, чёрная казимировая конфедератка с мушковым околышком – были строжайше запрещены; они три года провалялись у него в шкафу без употребления. Штааль знал, в какую ярость приводили императора нарушения правил об одежде и какие строгие наказания за это полагались. «Ну, теперь моя песенка спета, – подумал он, проклиная себя, содержательницу притона и тех дьяволов, которые изобрели гашиш. – Попал в жерло ада… Вот что значит жить в стране с сумасшедшим царём!.. Эх, Марата бы на него…»