Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
Шрифт:
«Леща, леща, леща, леща…»
«Промежутки, промежутки…»
«Канды, канды, канды…»
Ох, все они, канды, то есть, конечно, для непосвященных, конденсаторы. Потому что был он, Имант, в те годы натуральный кандер. Однажды толкнул два удачных чемодана, на третьем попался, были у него канды в чемоданах не простые, а танталовые, их простой человек раньше конца шестидесятых не нюхал, секретными они на Коптевском были. Вот и сел он за танталовые, обрек себя на танталовые муки. Это ж надо, на такой муре загреметь. Вон, сидит Васька-мусор, так за что? За… эти, рончики для аончиков. Но он на тринадцатом чемодане попался, солидно. Но Васька еще и за литики сел. За слюдяные. Во гад. Все тут люди как люди сидят, политические, он один, сволочь, литический.
«Трансы, трансы… Выходники, силовики…»
Эх, была жизнь на Коптевском! Мент имелся всего один, не как теперь, когда целый лагерь. А тогда мент стоял на Коптевском со стороны трамвайной линии, охраняя рынок с видом льва, стерегущего от чужаков свое личное стадо антилоп. Справа от входа
Кто он был? Родился, видать, в революцию, а где? Сам-то говорил, что из села на Брянщине. Вместо ругательства цедил иногда сквозь зубы: «Мать моя… Настасья!» Звучало злей любого мата. Был Техничный Мужик высок, сутул, небрит. К нему обращались тогда, когда уж вовсе ничего нельзя было достать, а нужно было позарез. Он шастал по трем точкам торговли трофейными радиодеталями: у Новослободской, возле комиссионки, еще у магазина ДОСААФ возле Петровских ворот, и еще у магазина на Кировской. В магазины не входил, всегда был в состоянии «не пьян, но водкою разит», по слухам, он мог построить «телефункен» по любой отдельно взятой детали. Это был великий учитель Иманта, хотя ничему он латыша не учил, но тот и сам смотреть умел. Сгинул он совсем безвестно. Последний раз видел его Имант совсем спившегося, держащегося за угол витрины, слава его померкла, из носа текла кровь…
А теперь текла кровь из носа у самого Иманта. Приемник у кума в чулане включился, и радиотехник до следующего побега мог спокойно дремать на шинелке, привычно закинув голову, глотая кровь — скоро, он знал, остановится, этот кум — из хлипких. Как и вся нынешняя смена лагерных постояльцев. Всеволод Викторович Глущенко, нынешний министр, набивал ментами не один лагерь и не два, по слухам, таких лагерей были сотни. Но полной клеветой были другие слухи, о том, что строит он для бывших мусоров газовые камеры, и другие, мусоросжигательные. Нет! Глущенко ставил своей целью немногое: чтобы сидели бывшие менты всю жизнь, занимаясь идиотской работой, притом чтобы сами знали, что она идиотская, чтобы пайка у них была не больше как триста грамм, да и за ту бы друг друга казачили, и прочее, и прочее, словом, все то, чего он сам нахлебался в первые годы отсидки. Охрану лагерей Глущенко в основном поручил самим же заключенным: за право беспредела, за особую жестокость — поощрения, это последнее министр без большой изобретательности наименовал «проявлением бдительности». Вышвырнутые из лагерей старики-зеки с тридцатилетним стажем, уже никак не способные к жизни на воле, скулили с внешней стороны запретки, а приказом Глущенко каждый прорыв в зону карался накидкой десяти лет срока всем ВНУХРовцам, — так, вместо прежней ВОХРы, называлась внутренняя охрана. Над ВНУХРой стояли три-четыре императорских гвардейца, а еще кум-богдыхан из особо доверенных. В Тувлаге таким доверенным был Миша Синельский. Вся его жизнь теперь была сплошная угадайка-безответка: то ли он жребий горький-разнесчастный вынул, то ли миллион империалов в особую императорскую лотерею выиграл? А спирт все равно пованивал эфиром.
Радио несло сейчас какую-то невозможную бредуху, но, поскольку вещал родной враг-бибись, ему можно было верить. Права на репортаж о коронации все, какие есть, купила американская корпорация «Си-Ай-Ай». Не прошло и трех дней, как корпорацию в полном составе похитили вместе со зданием, которое она имела неосторожность занимать в Ньюарке, штат Нью-Йорк. Просто прилетел дириозавр и унес все здание, переставил его в середку Сахары, а там его живо прибрали к рукам исламские фундаменталисты. Права на коронацию предъявила императорская правительственная корпорация «Мертвецкое». Но и ей пришлось умыться, погубили ее разные митинги против Романовых и в их защиту, надоели дириозавру эти митинги: прилетел, взял трансляционную башню вместе с крутящимся на ней рестораном, отнес в Персидский залив и там воткнул в самое неудобное для навигации место. И митингов не стало, а транслировать чем? В итоге всю коронацию прибрала к рукам, то есть к мохнатым лапам, никому не известная фирма из Латинской Америки, какие-то мариконьос, не то барбудос-пираньяс, иди упомни. Одно только хорошо, что вместо яиц дириозавр отложил на орбиту три десятка спутников связи, так что, вне зависимости от телестанций, уж как-нибудь коронацию покажут. Неудобно все-таки: Политбюро в полном составе несет корону, а народ не видит. Народ должен видеть свое Политбюро. Императора тоже. Жаль только, что такой хилый. И кто только распустил слух, что теперь для всей армии введут парики? Куда ни шло — для лысых…
Радио говорило, говорило, даже давно уже перешло на другой язык, которого Миша не знал ни в трезвом бодрствующем виде, ни тем более в пьяном и, как сейчас, спящем. Он допил бутылку из горлышка, не разбавляя, и заснул возле радио, да и латыш-механик, придя с холода, тоже угрелся и заснул, а больше приемную кума нынче никто не стерег, все разбрелись по более важным делам. Дверь скрипнула, и в нее пролез, не постучавшись, молодой и противный зек, явно «опущенный», видимо, не очень и стремящийся к подъему. Лагерного срока судьба припаяла ему тридцать пять лет, ему же от рождения не было и тридцати, так что вообще-то, хоть и в конце жизненного пути,
С тоски стал Алеша играть в карты. Проигрывал. Особенно лихо проиграл он сахар до конца своего срока и готов был проиграть его еще за две-три тысячи лет, потому что все равно сахару в лагере никто не видел с одна тысяча наплевать какого, но дальше на сахар играть никто не соглашался. На части своего тела Алеша играть боялся, хотя заставляли, но влезал одноглазый и, защищая свою личную репу, чистил все прочие направо и налево. Но не пахан был одноглазый, не пахан. В паханах над бараком числился Гэбэ, с ударением в конце слова, это было сокращение от невероятной кликухи Главный Блудодей. Сроку тот Блудодей имел средне, двести шестьдесят, имелись в лагере паханы куда более тяжелые, тот же Леонид Иванович из соседнего барака, куда сейчас подкоп вели. Но знаменит был Гэбэ тем, что еще при советской власти имел приличную судимость по никому не известной пятьсот четвертой статье, такой и в кодексе нет. Но как-то раз Гэбэ сам сознался, что статья такая раньше была: людоедство. Это потом, когда новый кодекс под новую конституцию ладили, то статью изъяли из него за ненадобностью, потому что точно доказали: побеждено при советской власти людоедство. И малярии тоже не бывает. Хотели даже серию марок выпустить — про все, что Советским Союзом побеждено. Марку насчет малярии выпустили — десять лет как она в СССР побеждена, но тут главный почтальон свалился с приступом, и дальше серию печатать не стали из суеверия, ну как Главное Бюро впадет в приступ людоедства? Это, впрочем, не страшно, это бы и понять можно, но вдруг его само, Бюро, съест кто-нибудь? Бюро в блюда не хотело. И решили так: ни марки, ни уголовной статьи, ничего этого не бывает, все равно как призраков, бродящих по Европе. Но в картишки перекинуться по маленькой Гэбэ любил, даже в бридж умел, был когда-то чемпионом Эстонии по снятию бриджей, то есть по игре этой. Сейчас сидел он, как и все, без статьи, по указу нового министра за номером один через один.
От того не легче. Играть в карты с пятьсотчетверотошником было всегда неуютно. Выход был один: играть с кем-нибудь другим, не таким жутко пятьсот четвертым. Играл Алеша в итоге со всеми подряд и больше всего ужасался, если выигрывал. Полагалось выигранное забирать. Спокойствия ради все выигранное Алеша, несмотря на протесты барака, переписывал на одноглазого, у которого любимое занятие было одно, хотя было это много занятий с одним названием. Играл Алеша, играл — и доигрался. Жуткой харе, которая раньше в Москве стерегла канадское посольство, проиграл Алеша… кума. Мог, ясное дело, выиграть, тоже было бы плохо, но проиграл. И предстояло теперь принести Канаде три куска кума. А Канада, видать, ими долг Гэбэ заплатит, чтобы тот разговеться мог. На исполнение имел Алеша трое суток. Много, обычно больше суток не полагается, но уже шли к концу третьи. Алеша представил, как Гэбэ ест его собственные кусочки, и его вывернуло. В желудке было пусто, так что вышел не блев, а один звук.
Для исполнения тяжкого труда Алеша выбрал вынутый им из собственной шурши предмет, в лагере как будто невозможный — это было сапожное шило. Откуда здесь такое взялось, Алеша выяснять не стал, ибо шило могло пригодиться уж хотя бы потому, что у красноселькупского одноглазого был всего один глаз, не больше. «Хорошо, что не больше», — тупо думал Алеша, разворачивая шило в комнатушке, где орало непонятное радио, а на полу лежал кум-богдыхан Михаил Синельский, штабс-капитан, в восьмой алкогольной форме, она же полный отруб.
«Кум на кону!» — весть не успела облететь лагерь, а кум был уже проигран. И перевести долг было нельзя — никто Алеше ничего не задолжал, зато за ним самим висел вагон сахару. А весь этот сахар, кто не дурак, тот перевел на Гэбэ, про которого такую жуть рассказывали, что не уснешь до утра: Ив-Монтана в подлиннике читает, когда служил, к бабьим туфлям-гвоздикам пристрастился, по размеру их себе заказал, бить этим гвоздиком сподручно, да еще тетя у него еврейка, и зубы меховые. Последнее никто даже понять не пытался, но страшней такого факта не придумывалось ничего.