Павел Третьяков
Шрифт:
Изо дня в день на протяжении значительной части жизни Павел Михайлович трудился, не давая себе права на передышку.
А.Рихау пишет о Третьякове: «... отдыхал он только когда отправлялся путешествовать»482. Действительно, «... Павел Михайлович ежегодно — последние двадцать пять лет своей жизни — ездил за границу на два месяца », обычно — в августе—сентябре. Но ездил он «... почти исключительно с целью изучения музеев и посмотреть на культурную жизнь»483. Сам Третьяков рассматривал подобные путешествия как отдых. Уезжая из страны один либо в обществе любимой супруги, он отрешался от предпринимательских дел, предоставив их ведение компаньонам, он наслаждался новыми впечатлениями и знаниями. По возвращении из очередной поездки, осенью, зимой и в начале весны, по выходным, Павел Михайлович отправлялся в Петербург. Там он посещал выставки и мастерские художников и в этих «художественных хождениях» удалялся от повседневной суеты.
С легкой руки Павла Михайловича
Да, именинник есть, вот троюродный братец...
Так это же надо вас поздравить! — радостно говорил Не- врев.
А Вера Николаевна уже знала, почему гость именинников разыскивает, и приказывала подать вина. Увидев бутылку, Павел Михайлович тотчас забирал свои газеты и книги... и уходил к себе в комнату, в нижний этаж»487.
По-видимому, Павел Михайлович знал немало примеров того, как злоупотребление алкоголем медленно убивает человека. Он слишком сознательно относился к своей деятельности, слишком чувствовал ответственность перед семьей, чтобы позволить себе напиться и потерять контроль над происходящим. Может быть, дело в том, что ему с ранних лет пришлось играть роль отца семейства, почти сплошь состоящего из женщин, и это выработало железный стержень его характера — превосходно развитое чувство долга. Для Третьякова насущной необходимостью было постоянно знать, что происходит вокруг, и, «выпадая» из этого знания, он чувствовал себя неуютно. И всё же немного выпить он мог — именно что немного, не напиваясь: в компании ближайших друзей, для удовольствия, или когда долго находился на холоде, чтобы согреться. Так, Вера Николаевна в путевых заметках отмечает мимоходом: «... в Курске нашли мы хорошее местное пиво »488. Т.Е. Жегин через Павла Михайловича передает хозяйке дома благодарность за пиво489, по кружечке которого друзья вполне могли пропустить за беседой. Не было в характере Третьякова употреблять спиртные напитки сколько- нибудь часто и тем более напиваться «до чертиков». Он всегда контролировал количество выпитого спиртного, никогда не превышая меры. Вера Павловна Зилоти, описывая строительство новых помещений галереи, говорит как о чем-то исключительно редком: «... когда на стройке бывало морозно, то и Павел Михайлович выпивал рюмку померанцевой с доппель-кюммелем или просто рюмку водки»490.
Принцип неприятия пьянства, как и другие принципы Павла Михайловича, лег в основу порядка Третьяковского дома.
Круг общения Третьякова — семейного человека довольно сильно отличался от круга общения Третьякова-холостяка. В него входили все те художники, с которыми он познакомился ранее, появлялись знакомства с другими деятелями культуры — литераторами, общественными деятелями. Те же, кто был Павлу Михайловичу особенно близок в 1850-е годы, члены Николо- Толмачевского кружка, постепенно ушли из ближнего круга общения Третьякова. Единственным не отдалившимся от него толмачевцем стал Тимофей Ефимович Жегин. Об этом человеке стоит сказать подробнее: в жизни Третьякова он играл заметную роль.
Дружба П.М. Третьякова и Т.Е. Жегина, первоначально основанная на деловых отношениях, со временем переросла в крепчайшую душевную привязанность. В.П. Зилоти пишет: «... Т.Е. Жегин был саратовским купцом, с которым Павел Михайлович вел дела. Когда и где они подружились, до сих пор не знаю. Женат Тимофей Ефимович был на Е.Ф. Шехтель, из саратовской немецкой колонии. Было у них пять красавиц дочек... Дядя Тима разъезжал то в Саратов, то снова к нам. Вносил столько уюта, веселости. Не помню за все свое детство, чтобы мой отец так тепло и нежно относился к кому-нибудь из своих друзей»491. Это подтверждает и Вера Николаевна. В ее дорожных записках 1870 года регулярно встречается имя Тимофея Ефимовича, который сопровождал чету Третьяковых в дороге до Саратова и о котором Вера Николаевна пишет с неизменной теплотой. «... Друг наш Тимофей Ефимович прибавлял еще больше интереса всякому желанию узнать поближе все окружавшее нас». «Время дня провела я отлично в беседе с милейшим кумом Тимофеем Ефимовичем Жегиным. Он был так заботлив и был счастлив, если мне и Паше что-нибудь нравилось; сейчас
Переписка П.М. Третьякова и Т.Е. Жегина — пожалуй, самое убедительное доказательство того, что Третьяков являлся чем-то большим, нежели тот строгий иконописный образ, который так дорог сердцу третьякововедов. Тимофей Ефимович, с которым Третьяков дружил до конца его дней, был человеком гораздо более энергичным и непосредственным в своих проявлениях, нежели Павел Михайлович. «... Просила дядю Тиму пройтись немного по бульвару и пошалить, но он из скромности отказался... Мы расстались с купцом, который закончил день своими живыми шутками»493, — пишет Вера Николаевна, которая, видимо, была наслышана от Павла Михайловича о «шалостях» друга. Жегин был всегда честен, открыт и чужд лести. В отличие от всегда ровного и сдержанного Третьякова, Жегин мог быстро переходить от веселости к апатии: «... целый месяц был неровен: то резв как дитя, то скучен как сама хандра, то черт знает что такое как сатана»494. Жегин и Третьяков прекрасно дополняли друг друга: буйная сила горного ручья и спокойная целеустремленность широкой реки, плавно несущей воды по равнине. Они были различны в своих эмоциональных проявлениях, в темпераменте и в отношении к вероисповедным вопросам... Вместе с тем их тянуло друг к другу, как южный полюс магнита к северному. Тимофей Ефимович обладал тем житейским умом, который Павел Михайлович очень ценил, а также неиссякаемым запасом душевной теплоты, которой щедро делился с ближними...
Вот как запомнился Т.Е. Жегин Вере Павловне Зилоти: «... в непроглядное осеннее утро, когда еще горела над столом большая керосиновая лампа... услышали мы звонок “на парадной” и снизу голос Андрея Осиповича: “Павел Михайлович, Тимофей Ефимович приехали”. Через несколько минут в столовую быстрыми шагами вошел человек среднего роста, плотный, курчавый, с проседью, с тонким носом, сияющими голубыми глазами, приветливой улыбкой, с бодрым и в то же время нежным голосом... Помню радость моих родителей, объятия, поцелуи»495.
Несмотря на всё различие характеров, были между друзьями и черты сходства. Оба были в большой степени погружены в свой внутренний мир. Оба были наделены даром критического отношения к действительности. Оба были честны в вопросах коммерции. Как ни парадоксально, но эти черты сходства еще более способствовали крепости отношений Третьякова и Жегина, в основе которой лежали... различия. Они не только хорошо вели совместные торговые дела, но и прекрасно понимали друг друга. Каждый из друзей делал все возможное, чтобы ненароком не ранить другого: ни словом, ни делом, ни помышлением.
Вот почему переписку двух купцов надо воспринимать не только как ценный источник о коммерческих отношениях Павла Михайловича и Тимофея Ефимовича и даже не как источник сведений об их личностных интересах. Жегин был из тех живых зеркал, в которых личность, судьба, предпочтения Третьякова отражались наилучшим образом. Правильно будет держать в уме: если Жегин что-то пишет Третьякову, пусть на первый взгляд это писание шутливое, вздорное или выходит за всякие рамки представлений о меценате, значит, он рассчитывает на понимание со стороны адресата, в некоторых случаях — на то, что Павел Михайлович занимает схожую позицию по тому или иному вопросу. Полагать, что Третьяков разделял все взгляды Жегина, было бы ошибочно. Вместе с тем некоторые рассуждения саратовского купца ему были близки. Нередко они спорили, но это был спор двух людей, стоящих на общей почве: ведущих совместные деловые операции, любящих искусство, собирающих картины, занимающихся благотворительностью.
Переписку Т.Е. Жегина и П.М. Третьякова следует воспринимать как продолжение разговоров, которые друзья вели при личной встрече. А значит, анализировать ее, не стесняясь выйти за рамки «классического» портрета Третьякова.
Письма Т.Е. Жегина искрятся остроумием, подчас и сарказмом, в них встречается немало просторечных выражений. К примеру, в одном из писем Тимофей Ефимович оправдывается перед Третьяковым за свое долгое молчание: «... я и как все смертныя: (забывчив) обременен семействами, завален делами и пр. Вы доставили мне не одному удовольствие, но большой половине Саратова»496. В письме, написанном пять лет спустя, саратовский купец вновь винится перед Третьяковым в том, что давно ему не писал. Как бы между прочим, Жегин сообщает, что он сгорает от стыда и даже «... покраснел, как пипец перед физическим процессом»497. Третьяков отвечал другу в той же иронической манере: «... обещал отвечать Вам, мой милейший Тимофей Ефимович, на Праздниках, да... так и не собрался. Хотел начать по-христиански: Христос Воскресе! да что подумал, не в коня корм — басурманин ведь Вы. Вот Катерину Францевну прошу покорнейше поздравить с прошедшим или лучше с проходящим праздником... и похристосываться с ней за меня. Без краснословия Вы жить не можете — очень смеялись тому, как Вы краснеете»498. Думается, Павел Михайлович получал немалое удовольствие от тех проявлений темперамента Жегина, которых он сам, как человек более тонкой душевной организации, себе позволить не мог.