Павлинье перо
Шрифт:
Прежде он любил арабские страны» снисходительно-добродушно относился к арабам, очень ценил древнее арабское искусство и знал в нем толк. Теперь же в тесном кругу сердито уверял, что каждый араб по природе бездельник и что не французы эксплуатируют арабов, а арабы их! Богатые мусульманские помещики сдают землю не своим единоверцам, а непременно французам, так как арабы губят поля по своей лени. «Я плачу им по четыреста франков в день, но если б платил по восемьсот, то они являлись бы на работу только три раза в неделю. Вообще надо раз навсегда признать, что между нами и ими стена. Они для нас те же марсиане, а мы для них», — говорил он сердито; был вообще вспыльчивым человеком. Но, скоро отходил и сожалел о преувеличенно-резких выпадах против арабов, как министров, так и работников: люди везде приблизительно одинаковы.
Носильщик, внесший вещи новых пассажиров, указал им места в том же ряду, в котором сидел русский. Оба они с ним поздоровались очень любезно. Снисходительно раскланялись с Дарси и с Лонгом. Размещая их чемоданы, все новенькие и дорогие, носильщик на них поглядывал с недоброжелательной насмешкой, как теперь смотрели на восточных людей почти все французы. Дарси раздражала даже одежда Гуссейна. «Очень рад, что у них есть национальный костюм, но не вижу, почему его надо носить в Европе. У бретонцев тоже есть свое платье, однако я не ношу его. Этого и советские сановники на Западе не делают». Носильщик принес еще вещи, разместил их, получил на чай и ушел, не поблагодарив. Дарси вдруг поймал на себе очень сумрачный и злобный взгляд телохранителя и теперь узнал его. «Он служил у меня конюхом в имении и был уволен после каких-то скандалов. Кажется, его звали Якуб».
В кабину без носильщика с одним несессером вошла молодая, красивая, прекрасно одетая дама. Увидев Дарси, она радостно воскликнула: «Хэлло, Джордж!» Он также очень ей обрадовался. Это была не просто знакомая, а приятельница, мрс. Мэрилин Брюс, знаменитая разъездная американская журналистка. Она даже не взглянула на свой билет, села в четырехместном отделении. Дарси уступил ей свое место, у окна, лицом к машинному отделению, поставил на сетку ее несессер и сел против нее.
— Какая приятная неожиданность, Шехерезада! — сказал он. Всегда так ее называл: говорил и другим, и ей самой, что она сочиняет не хуже, чем знаменитая султанша из «Тысячи и одной ночи». Разумеется» знал, что это сильнейшее преувеличение — в своих статьях Мэрилин сочиняла только толкования, а факты передавала верно, во всяком случае, ненамного менее верно, чем другие известные журналисты. «Ну, теперь молчать в дороге не придется!» — радостно подумал он. Она говорила еще лучше, чем писала. Многие считали ее лучшей собеседницей в Соед. Штатах после мрс. Лус, бывшей послом. Мэрилин очень нравилась Дарси, но он знал, что с ней у него никакого романа быть не может, по десяти причинам, и прежде всего потому, что она проводила жизнь в самолетах.
— Сезам, отворись! — так же весело сказала она. Как большинство туристов на Востоке, они оба говорили, будто обожают «Тысячу и одну ночь». Мосье Дарси имел даже в своей библиотеке ее редчайшие издания на разных языках, в том числе и на арабском. Прожив лет двадцать пять в Северной Африке, он кое-как научился читать по-арабски. В действитель ности эти сказки казались ему скучноватыми, и он знал из них только то, что с детства знают все: лампу Аладина, Али-Бабу и Синдбада-Морехода.
Лонг тоже встал при появлении Мэрилин и выдавил на лице радостную улыбку. Поклонились ей издали также африканские сановники: она знала всех сколько-нибудь известных людей в мире.
— Вы очень похорошели, Шехерезада. Как вы это делаете? Но вы переменили цвет волос! Теперь они у вас с розоватым отливом, разве это цвет нынешнего года? Страшно вам идет, вы стали общественной опасностью.
— Бросьте эти ваши французские любезности! Так вы летите в Каир! Все европейцы бегут из Египта, а вы едете в Египет.
— Да ведь и вы тоже.
— Я другое дело, я американка. Против нас египтяне ничего иметь не могут.
— Может быть, но они вас терпеть не могут, — сказал ласково мосье Дарси, немного понизив голос.
— Как и европейцы? Вы себе не представляете, чего я только недавно не наслышалась в Париже и в Лондоне! Антони прямо мне сказал, что...
— Что он вас терпеть не может? — пошутил Дарси. — Едва ли Иден это сказал, но это была бы, поверьте мне, святая истина, «Gott strafe Amerika!» [11] — сказал он, сделав зверское лицо. Мэрилин засмеялась.
— Все-таки я не думала, что антиамериканские настроения так сильны в Европе.
— Так вам и надо, — сказал Дарси, очень любивший Соединенные Штаты и американцев. — Хорошо, не будем говорить о политике, она внушает мне глубокое отвращение. Сколько мы не виделись с вами? По-моему, полгода!
11
Боже, покарай Америку!»
— В последний раз я была у вас на том вашем изумительном обеде в Каире, с шамбертеном какого-то необыкновенного года и с наполеоновским коньяком. Он произвел на меня неизгладимое впечатление.
— Пользуюсь случаем, чтобы пригласить вас на обед.
— Благодарю вас. А ваш египетский повар меня не отравит за компанию с вами? Теперь это, верно, можно сделать вполне безнаказанно? — весело спросила она, понизив голос.
— Это было бы даже угодным Аллаху делом, но неужели вы думаете, что у меня египетский повар!— сказал Дарси, вполне презиравший нефранцузскую еду, кроме нескольких вещей, как американская «Nova Scotia» или русская икра «Malossol» (он считал это слово названием русского города). — Мой повар коренной лионец.
— Принимаю ваше приглашение с удовольствием, — сказала Мэрилин. Она не раз бывала на приемах у Дарси, который в Египте принимал «весь Каир», а во Франции «весь Париж». В его парижском доме она встречала министров (хотя он недолюбливал политических деятелей) и кардиналов (хотя он недолюбливал духовенство). Хозяин показывал ей свои картины и умышленно, чуть потешаясь, говорил о них так, как говорит продавцы-профессионалы: «У меня есть два Пикассо, один в двадцать две точки, а другой в тридцать одну», — она даже не поняла, что это значит. Показывал ей картины старого знаменитого голландского мастера и пояснял: «Купил дешево, всего по сто пятьдесят тысяч франков за точку, хотя, как видите, на ней лошадь, а лошади много дороже» чем козы и даже чем собаки. За коров, как вы знаете, ничего не дают, они совершенно обесценены, почти как старинные портреты, особенно бородатые».
Рассказывал, как, входя к продавцам, с первого слова им говорит: «Да, да, я знаю, у вас все продано»; вы всегда это говорите для начала, а эту «вы хотияте оставить Для себя». Так вот, я хочу купить именно эту и, пожалуйста, сразу называйте настоящую цену, а я за это обещаю вам, что не буду делать вид» будто зеваю и готов заснуть, как делают устарелые знатоки…»
«Кстати, милая Шехерезада, — добавил он, — стариков вы теперь можете купить очень дешево, они очень обесценились по сравнению с хорошими импрессионистами. Я могу вам сейчас указать недурного Рембрандта, продающегося по двести пятьдесят тысяч за точку!» Мэрилин только пожала плечами. Как почти всем людям, ей чужое богатство внушало уважение, которое она старалась преодолеть легкой иронией. Но сама она ни по двести пятьдесят тысяч, ни даже по пятьдесят платить «за точку» не могла. Зарабатывала большие деньги, откладывала мало и почти никаких сбережений не имела, надеясь заново отделать свою квартиру на Мэдисон-авеню, если окажется бестселлером книга, которую она готовила, как все уважающие себя журналисты. В Париже у мосье Дарси хозяйки дома не было. В Каире, как хозяйка, принимала красавица еврейка, давно бывшая его последней любовницей (хотя он недолюбливал евреев). Дарси называл ее Суламифь. Они былине венчаны, но Мэрилин с этим не считалась, была свободных взглядов.
— Где же вы были эти полгода? Верно, обедали у Хрущева или у римского папы?
— Была и у Хрущева, и у папы, но они забыли меня пригласить к обеду, А на какой же день приглашаете меня вы?
— На любой по вашему выбору! Быть может, и вы, мр. Лонг, сделаете мне удовольствие, пообедаете с нами?
— Очень охотно, благодарю вас, — ответил англичанин, тоже любивший хорошую еду и хорошие напитки. Слова о наполеоновском коньяке произвели и на него впечатление. По скромности своих средств, он столь дорогое удовольствие позволял себе не часто. Дарси, как и он сам, принадлежал к очень хорошему, даже к высшему обществу; оба, впрочем, едва ли могли бы сказать, в чем признаки этого общества, кроме известного минимума материальных средств, прежде довольно значительного, а теперь уменьшавшегося с каждым годом.