Пай-девочка
Шрифт:
— Я полежу с тобой, пока ты не уснешь.
— Юка, иди на кухню.
— Ты бросаешь меня? Я чувствую себя такой одинокой, а ты меня бросаешь. Я ведь просто хотела поговорить с тобой. Почувствовать, что я тебе небезразлична.
— Ты мне небезразлична. Но я больше не собираюсь с тобой… Ну ты меня понимаешь.
Она приподнялась на локте. Интересно, сколько дней Юка не принимала душ? Судя по острой волне солёного амбре несколько дней. Почему? Она же всегда была такой чистюлей. Неужели и правда из-за чего-то переживает? Я совсем её не знаю.
— Я
Я недоверчиво на неё взглянула. В лунном пятне она была похожа на привидение. Глаза с размазанной вокруг них косметикой смотрелись огромными, как у инопланетянки из фантастического фильма.
— А ты как думаешь? Вообще-то я влюблена…
— Да? В кого же?
— Ты его не знаешь, — вздохнула Юка, — это несчастная любовь. Безответная.
— Ты сама сто раз говорила мне, что безответной любви не бывает. Что это целиком и полностью надуманное чувство.
— Я имела в виду якобы любовь к идеализированному персонажу. Помнишь, когда ты влюбилась в Эдварда Нортона?
— Да. — Я улыбнулась. Действительно, однажды я призналась Юке в том, что Эдвард Нортон им идеалом мужчины. Она меня высмеяла. Сказала, что у меня интеллект восторженной тринадцатилетки.
Посоветовала мне повесить над кроватью плакат с его изображением. Чтобы все окружающие поняли, что я окончательно сошла с ума.
— Ну вот. А я-то влюбилась в реального человека.
Я даже с ним спала.
— Кто он?
— Не все ли тебе равно. Главное, что я чувствую себя ненужной. Впервые в жизни.
— Юка, через год ты будешь вспоминать это со смехом.
— Знаю. Но сейчас мне плохо. И, знаешь, я ему совсем не нравлюсь.
— Ну, наверное, не совсем, раз ты умудрилась даже с ним переспать.
— Ладно. Я пойду на кухню. Ты тоже, как все. Тебе на меня наплевать.
Наверное, мне стоило сказать — да, Юка. Ты права. Когда-то ты была для меня идеалом для подражания, но что-то изменилось. Теперь мне на тебя наплевать. Мне больше не нравится, как ты выглядишь. Мне больше не хочется прикасаться к тебе. Твой смех отчего-то стал казаться мне нарочитым и глупым. Твои приклеенные пластмассовые ногти вызывают у меня рвотные позывы. Я хочу, чтобы ты ушла.
Но кто-то жалостливый и слабый внутри меня вместо всего этого произнес:
— Юка, милая, ты же знаешь, что не наплевать.
Я погладила её по измазанной размытой пудрой щеке. И тогда она устремилась ко мне, её губы при печатались к моей шее, её руки мяли подол моей ночной рубашки. Я зажмурилась, потому что не могла видеть её лицо над собою. К тому же мне показалось, что Юка плачет, а это уж выглядело совсем противно и жалко.
Только один раз, думала я. Один раз потерпеть, и всё. Она не сможет ни в чём меня упрекнуть. Я больше никогда не буду с ней общаться. Я её убью.
Последняя мысль была словно не моей. И тем не менее она отчетливо прозвучала внутри меня. Я её убью, подумала я, и тут же мне стало спокойнее. Я словно перестала чувствовать невыносимый Юкин запах. Я расслабилась и обмякла, я позволила ей стянуть с меня трусы.
Конечно, утром я обо всем забыла. Я проснулась от пульсирующей в висках боли — такое впечатление, что это я, а не Юка напилась накануне. Юка валялась рядом, она спала с широко раскрытым ртом, из которого время от времени вырывался хрипловатый храп. Я поморщилась, застегнула корсет и встала. Видели бы сейчас Юку многочисленные поклонники её хамоватого очарования. Наверное, они бы её вообще не узнали. «Надо будет заставить её сменить простыни», — подумала я по пути на кухню. Самой мне менять белье трудно, врачи запретили мне наклоняться вперед, пока позвонок окончательно не срастется. А я не вынесу, если моя постель будет пахнуть горьким Юкиным потом.
Я поставила чайник и отрезала неаккуратный ломоть белого хлеба. Других продуктов в моей кухне не нашлось. Может быть, отправить Юку в магазин. Она ведь наверняка будет чувствовать себя виноватой после вчерашнего. Все что угодно для меня теперь сделает.
— Настюха! — бодро позвала она меня.
— Не надо меня так называть, — поморщилась я, запивая хлеб вчерашним чаем.
— А как тебя ещё называть? — Босая Юка продефилировала в ванну. — Ну и видок у меня. А что, мы вместе спали, что ли?
— Как будто бы ты сама не знаешь.
— Откуда мне? Я пьяная была, если ты не заметила. А ты, выходит, воспользовалась моей беспомощностью.
Она появилась на пороге кухни, заметно посвежевшая, но все равно отчаянно некрасивая. Её кожа выглядела желтой и сухой. В тот момент ей можно было дать и тридцать лет. Зато она хотя бы смыла макияж и причесалась.
— Это кто ещё кем воспользовался. Чай будешь?
— Буду. Только завари мне свежий, терпеть не могу помои. Ну и бардак у тебя.
Я молча загремела чашками, а Юка пожелала принять душ. Она деловито порылась в моем шкафу и выбрала мой любимый свитер, видимо собираясь надеть его после душа. Меня неприятно царапнула её бесцеремонность.
Юка скрылась в ванной. Я насыпала заварки в её любимую чашку из розоватого прозрачного фарфора. Когда-то эту чашку подарила мне мама. Юке нравилось пить чай именно из неё, и у меня вошло в привычку уступать чашку ей.
Черт, она ведет себя, как неудачница в климактерическом возрасте, а я по-прежнему оставляю лучшую чашку ей.
Сейчас она выйдет из душа, распаренная, порозовевшая. И начнется. Почему она считает, что имеет право так со мной обращаться? После того как она соблазнила Генчика? После того как явилась сюда страшной и пьяной? А если бы даже и не было всего вышесказанного, то отчего она с самого начала решила, что имеет право постоянно меня высмеивать? Ненавижу её искривленные в презрительной усмешке губы.
Ненавижу её выражение лица, когда она говорит, что у меня толстые ноги. Ненавижу её неестественный смех.