Паж цесаревны
Шрифт:
— А я слуга Ее Высочества цесаревны Елизаветы Петровны, и в ее присутствии говорю вам и вашему графу, что стыдно присылать гонцов к Ее Высочеству, которые не знают в лицо дочери Великого Петра! — сверкая глазами, произнес Шубин на чистейшем немецком языке.
— Но мне кажется, — весь багровея от оскорбленного самолюбия, произнес с насмешливой улыбкой-гримасой курляндец, — я не обязан знать в лицо всех покровских слобожанок и отличить из среды их принцессу…
— Молчать! Сию же минуту молчать, бездельник, или моя шпага научит тебя вежливости! — вскричал, выходя из себя, Шубин, так сильно тряхнув за плечо тщедушного немца, что он едва-едва удержался на ногах.
— О-о! Я — курляндский дворянин и слуга его сиятельства, метавец Берг, я не забуду вам этого, сударь! — едва сдерживаясь от бешенства, прошипел тот.
— А я — русский дворянин и прапор гвардии, Шубин, готов проучить тебя, если ты осмелишься еще раз сказать что-либо непочтительное, хотя бы намеком, о Ее Высочестве! Слышишь, курляндская немчура?
И Шубин грозно сверкнул глазами в сторону взбешенного Берга. Тот хотел ответить ему, но страх перед разошедшимся офицером удержал его. К тому же в этот миг передним появилась очаровательная, белокурая девушка-крестьянка и на правильном немецком языке произнесла своим бархатным голосом, глядя в лицо взволнованного Берга:
— Жду от вас известий, господин курьер. Можете вручить мне письмо. Я — цесаревна Елизавета.
Глава XIV
Письмо. Воля государыни
Весь гнев Берга разом исчез, и хотя рысьи глазки его с затаенною злобою метнулись в сторону Шубина сердитым, мстительным взглядом, но тотчас же он придал подобострастное выражение своему пронырливому лицу и низко, низко склонился перед цесаревной. Потом разлился в целом потоке похвал самой грубой и назойливой лести. Он изумлялся и негодовал на себя, как он мог не признать красивейшую из девушек и как это он не заметил сразу среди мерцающих звезд сверкавшего улыбкой солнца.
— Довольно! — прервала этот красноречивый поток цесаревна. — Я жду от вас письма, которое привезли вы мне из столицы.
— О Pinzessin! — засуетился немец и, отстегнув пуговицу камзола, вынул из-за пазухи конверт крупной величины и с изысканным поклоном, дрыгнув смешно своими длинными ногами, передал его цесаревне.
— На, Алеша, прочти! — передала Елизавета конверт Шубину. — А вас не смею более задерживать, сударь! — кивнула она головою курьеру и, поманив своего неизменного друга Шепелеву, сказала ей:
— Прикажи его угостить, Мавруша.
— Ладно, и без угощения хорош, курляндский заморыш! — резко отвечала та. — Слишком много чести ему, что Ваше Высочество заботится о такой дряни… Ишь как на Алексей Яковлевича раскалился, треклятый!
И она презрительно блеснула на злополучного курьера глазами. Тот низко поклонился принцессе, но прежнего подобострастного восхищения уже не было на его лице.
Около Елизаветы стоял Шубин. Берг окинул любимца цесаревны взглядом, полным злобы.
«Попадешься ты мне еще, голубчик, — говорил этот взгляд, — придет и мой праздник. Клянусь честью, курляндский дворянин Берг не умрет, пока не отомстит тебе кровавою местью!»
И еще раз поклонившись цесаревне, он заковылял вдоль луга, к слободе, широко вскидывая своими ходулями-ногами.
— Ну, читай, Алексей Яковлевич, что мне пишут! — произнесла цесаревна своим звучным голосом, опускаясь на скамью, стоявшую под обнаженной от листвы березой.
Шубин сорвал печать и вскрыл конверт.
«Ваше Высочество, всемилостивая моя цесаревна Елизавета Петровна! — начал он. — Доносит вам по поручению Ее Императорского Величества, благоденствующей ныне Божией милостью государыни, верная раба ее, Анютка Юшкова. Ее Императорское Величество государыня-царица шлет Вашему Высочеству, всемилостивейшей принцессе и кузине своей, низкий поклон и родственную сантименцию и велит мне довести до Вашего Высочества изрядную весть. Племянница Ее Императорского Величества принцесса Христина — Елизавета — Екатерина Мекленбургская имеет вступить в лоно православной церкви. Высокорожденная девица оная подлежит на днях сих, волею Господней, великому таинству миропомазания. Аза сим доношу я Вашему Высочеству, что едет к нам жених, нареченный принцессы Христины, принц Брауншвейгский, Антон-Ульрих, выбранный графом Левенвольде среди прочих иноземных принцев европейских дворов. А для какой цели — вам уже, я полагаю, ведомо: высокородный юноша сей волею Божею намечен в женихи принцессе Христине, будущей, после крещения, великой княжне Анне. А по случаю встречи оного принца мыслят здесь устроить пляс и машкараду в один из куртагов, на кои Ее Императорскому Величеству благорассудно было пригласить Ваше Высочество. Своим присутствием Ваше Высочество изрядное приятство доставите и большую атенцию государыне свою докажете. Так мне по поручению Ее Императорского Величества донести вам наказано. Аза сим, в ожидании счастливого лицезрения Вашего Высочества и Вашего благополучного прибытия к нам, остаюсь в глубоком решпекте усердной слугой Вашего Высочества
— Вот тебе раз! — произнесла Шепелева, как только Шубин кончил и сложил письмо. — Пропали наши красные дни… Тю-тю Покровское!
— Пропали, Мавра Егоровна! — в тон ей произнесла цесаревна. — Ты это верно сказала! — и печальная улыбка скользнула по ее лицу. — Прощайте, девушки! Не придется мне хороводов водить с вами больше. Требует меня ко двору императрица! — заключила она грустно, кивнув сбившимся в кучку и жадно ловившим каждое ее слово девушкам.
— Прощай, Марфуша! Прощай, мой Покровский соловушка! Не забудь песню, которую я вам оставила, — подойдя к Чегаевой и обняв ее, добавила цесаревна.
— Царевна-красавица! Ягодка наша! Лебедка белая, не покидай ты нас! — послышались здесь и там робкие голоса.
— Нельзя, родные вы мои! Самой уезжать, чай, невесело! — произнесла цесаревна. — А ослушаться нельзя. Воля государыни — закон! Сами, я чаю, знаете! А лучше вы меня еще раз побалуйте. Спойте мне мою песню, что сложила я вам на память о себе. Ну-ка запевай, голубушка Марфуша!
«Во селе, селе, селе Покровском»… — затянула Чегаеха и вдруг сорвалась, запнулась. Слезы градом хлынули из ее глаз. Она прильнула к плечу цесаревны и горько зарыдала.
— Голубушка! Светик наш ясный! Не покидай ты нас сиротинками, красное солнышко! — лепетала она.
За нею заплакали-заголосили и остальные.
На синих глазах цесаревны также блеснули слезы.
— Жаль мне их покидать, Алеша! — шепнула она Шубину. Вдруг тоненький голосок прервал всхлипывание и причитание слобожанок.