Паж цесаревны
Шрифт:
— Кому же быть российским регентом, ваше сиятельство? — Снова молчание.
— Достойному человеку, ваша светлость, — прозвучал наконец тонкий ответ, заставивший герцога позеленеть от злости.
Поняв, что от Остермана не добиться ответа, Бирон быстро встал и, едва пожав пухлую руку своего собеседника, стремительно выбежал из кабинета.
— Государыне худо! Государыня умирает!
И Бенигна-Готлиб с красными глазами и опухшим от слез лицом бросилась навстречу своему светлейшему супругу.
— Бестужев здесь? — спросил ее Бирон мимоходом.
Но герцогиня не успела ответить. Алексей Петрович Бестужев, как из-под земли, вырос перед своим покровителем.
— Собрал подписи? — коротко бросил ему герцог.
— Так точно, ваша светлость. Около двухсот человек, чающих видеть вас государем-регентом, поставили свои имена на сем листе.
И Бестужев передал герцогу какую-то бумагу.
— Прекрасно, — кивнул тот головою, — я никогда не забуду твоей услуги. А теперь слушай: мои сани стоят у ворот дворца. Садись в них и поезжай к Остерману. Дай понять старой лисице, что большинство желает видеть регентом меня, а не принцессу Брауншвейгскую. Если эта каналья согласится пристать к нам, то можно считать наше дело улаженным. Ступай.
С низким поклоном Бестужев бросился исполнять приказание, в то время как Бирон прошел в спальню государыни.
Миновало уже около двух недель с того дня, когда императрица, во время совместного обеда с семьей герцога Курляндского, упала в обморок. Бесчувственную государыню отнесли в постель, и с тех пор она стала медленно угасать.
В тот день она почувствовала, что правая нога ее отнялась, и, предвидя близкую смерть, приказала созвать всех близких и родных в свою опочивальню. Был вызван и Бирон.
Когда герцог вошел туда, все уже были в сборе. Бирон молча протиснулся вперед и встал у изголовья государыни.
В опочивальне присутствовали все особы императорского дворца: цесаревна Елизавета, принц и принцесса Брауншвейгские, герцогиня Бенигна-Готлиб с дочерью и сыновьями, многие высшие сановники, статс-дамы и фрейлины.
Государыня забылась часа на два, потом открыла глаза, окинула всех присутствующих взглядом, остановила его на герцоге и сделала знак рукою, точно желая дать понять, что хочет ему что-то сказать.
Как раз в это время за дверью послышался шорох, и дежурные пажи ввели под руки в усыпальницу государыни графа Остермана.
В руках графа была бумага. Он подошел к кровати, склонился перед Анной Иоанновной и подал ей принесенный с собою лист, на котором крупным почерком было написано всего несколько строк.
Слабеющими глазами умирающая пробежала строки, потом знаком потребовала перо. Кто-то подал его ей, вложил в руку.
— Кто писал это? — спросила она тихим голосом.
— Я, недостойный раб ваш! — послышался ответ Остермана, почтительно склонившегося к больной.
Чуть передвигая пальцами, государыня, с большими усилиями, начертила на листе свое имя.
Это был манифест, которым Бирон назначался регентом русской Империи.
Вслед затем Анна Иоанновна закрыла глаза, тяжело вздохнула и голова ее тяжело упала на подушки…
Началась агония. Императрица уже не узнавала никого…
Потянулись мучительные часы… Умирающая то металась, стоная, то стихала. Ее лицо, мертвенно-темное, то корчилось в судорогах, то без движения лежало на подушке.
Только к вечеру Анна Иоанновна открыла глаза. Взор ее встретился с глазами Миниха, стоявшего в ногах ее постели.
— Прощай, фельдмаршал! — произнесли ее помертвевшие губы.
Она тяжело вздохнула и… отошла в вечность.
В комнате усопшей поднялись стоны, слезы, стенания. Но громче всех рыдала Бенигна-Готлиб Бирон.
Она, в порыве отчаяния, рвала волосы на себе, металась в руках державших ее фрейлин и громко вопила:
— Улетел наш ангел-хранитель! Умерла наша государыня! Что мы будем делать без нее? Что станется со всеми нами?! Сироты мы, сироты! Каждый может обидеть теперь нас и не у кого будет искать защиты…
В другом углу усыпальницы тихо плакала принцесса Брауншвейгская. Слушая громкие причитания герцогини, она думала в эту минуту, что если кто вправе жаловаться теперь, так это она, потому что со смертью тетки она должна бояться, что Бирон и его сторонники будут всячески притеснять ее.
Подобно герцогине Бенигне-Готлиб и принцессе Брауншвейгской, все остальные заливавшиеся слезами лица только и думали в эти минуты о себе, думали о том, что со смертью Анны Иоанновны они теряют свое благополучие…
Одна только маленькая фигурка, припавшая к ногам усопшей, не думала о себе. Она вся отдалась своему горю. Эта маленькая фигурка — Гедвига Бирон — не плакала, не стонала. Ее горе было слишком для этого велико. Она более всех здесь собравшихся любила покойную императрицу. За последние дни болезни государыни она похудела, осунулась до неузнаваемости. Лицо ее стало прозрачно-бледным, худым. Черные глаза казались огромными. Они впивались теперь в лицо мертвой сухим, пылающим горячечным блеском взглядом, в то время как пересохшие губы повторяли с тоской:
— Зачем ты умерла, танте Анхен? Ах, зачем?
Кроме маленькой тринадцатилетней Гедвиги в усыпальнице был еще один человек, который не мог плакать и рыдать над холодеющим трупом императрицы, несмотря на то, что горе его было велико. Этот человек был Бирон. В лице императрицы Анны герцог Курляндский терял высокую покровительницу, поднявшую его на высшие ступени людских почестей и величия. А почести герцог Бирон любил больше семьи и себя самого, больше всех радостей земных, больше государыни. Стоя у изголовья кровати умирающей, герцог успел уже пробежать подписанный ею манифест, и теперь сердце его наполнилось безумным тщеславием и восторгом и заставило забыть тяжелую утрату… И лишь только первый момент потери был пережит, Бирон поспешил удалиться от праха императрицы. Он сделал несколько шагов вперед, окинул принца и принцессу Брауншвейгских злым, торжествующим взором и с высоко поднятой гордой головой прошел в соседний зал.