Пчелиный пастырь
Шрифт:
— «Первые такты сарданы»?
— Да. Он учит молодых танцевать как боги. Или хотя бы как их предки. Горилла — это хранитель огня. Весталка.
Анжелита прыснула.
— Не красней, Сагольс. Сагольс — это человек, который открыл «Первые такты». То есть «Первые такты сарданы». Господи, да это не так уж плохо! В течение двадцати лет, в то время когда молодежь воротила морду от национальных традиций, он, Горилла, держал сардану в двух своих поднятых руках. А знаете, что держит сардана в простертых руках тех, кто ее танцует? Она держит весь мир!
Он решительно был в ударе, этот ворчливый мэтр — быть может, он чувствовал, что это одна из последних вспышек его молодого задора.
— Окаянный
— Черт возьми! Уж не потребуется ли заменить памятник Республике у фонтана? Памятник обороны Баньюльса против тиранов?
— Политику в сторону, сынок! Политика прямо пожирает этот край, где все под теми же платанами посетители одного кафе смотрят в окна другого, как турки на мавров. Нет, памятник будет совсем другим. Республика с этой своей помпой так вот и останется с отбитой ручкой. Она к этому привыкла. — Он дунул в трубку, трубка закашлялась. — Это проект для хутора Рег.
Значит, он все понял.
— На том участке, где пчелы?
— Вот именно.
— А что скажет Капатас? Ведь ему придется перетащить свои ульи в другое место…
— Вы говорите о владельце участка? Он получит возмещение за ущерб.
— Простите, господин префект, но на владельца нам наплевать! И ему на нас наплевать. У нас же коммуна! Но за Капатаса мне досадно!
— Капатас?
— Эспарра, по прозвищу Капатас [51] — он с давних пор изготавливает эспадрильи.
51
Управляющий, надсмотрщик (исп.).
Впервые Эме Лонги услышал о Капатасе. И это имя ему понравилось.
— Капатас есть Капатас. Сколько ему лет — неизвестно. Немного моложе меня. Два раза этот детина служил мне моделью. Он позирует лучше, чем Анжелита! Уж он-то не шелохнется! Пастух с Кикладских островов! Всегда с непокрытой головой. Нечесаная грива над прекрасным низким лбом! Я повторяю: прекрасный низкий лоб — такой же, как у Сагольса. Он тоже ни о чем не думает!
— Он пьет только молоко! — прошелестела Анжелита.
— А ты помалкивай, золотая змея!
Супрефект совершенно растерялся, потому что с самого начала их беседы хозяин без конца передавал и наполнял стаканы. Чиновник протер глаза под очками.
— Понимаю, понимаю… Ну, а договор… договор об аренде? В конце концов, есть у него законное основание жить там со своими пчелами?
— Никакого, — отвечал Майоль. — Но он там живет. И пчелы тоже.
Окончательно увязнув в болоте веков, Ван Тигем размышлял вслух:
— В общем, фольклорный персонаж. Ну что ж, несмотря на его зыбкие, зыбкие права — обычные, права обычные, мы… мы найдем какое-нибудь решение. Мы возместим ему убытки, и вы сможете поставить там памятник.
— Ну а пчелы? — спросил Сагольс.
— Простите, господин…
— Горилла. Не стесняйтесь, господин префект, это ему нравится…
— Да… А кто возместит убытки пчелам? С тех пор как земля стоит, близ хутора Рег живут пчелы.
— Как на горе Гимет [52] , — восхищенно вздохнул супрефект.
— Ты знаешь гору Гимет, Анжелита? — воинственным тоном спросил Горилла.
В Зеленом кафе от ярости до смеха было недалеко. Тут же сидел какой-то молодой человек, с виду северянин; до сих пор он не раскрывал рта. Он процедил сквозь зубы:
52
Гора в Греции, славившаяся своим медом.
— Анжелита лучше всего знает Венерин холм!
Этот альбинос, видно, здорово разбирался в тонкостях французского языка. Эме был шокирован. По крайней мере двое из этих людей были близки с Анжелитой! Однако ее цыганская рука по-прежнему лежала у него на бедре; она заметила:
— С тех пор как этот Христиансен пришвартовался здесь со своим ящиком с красками, он вообразил, что может позволять себе все, что угодно!
Это тоже был художник, датчанин, обосновавшийся здесь примерно с год назад.
— Да, в этом есть доля истины, — сказал Поль. — Двадцать лет назад вы могли встретить здесь только рыбаков и виноградарей. Пройдет еще двадцать лет — и, чтобы пробраться к морю, придется перешагивать через мольберты!
— Вам остается повесить объявление: «Художникам вход воспрещен», — заметил датчанин. — Вы так и поступаете с приезжими.
Сагольс ударил кулаком по столу так, что заплясали стаканы.
— Сукин сын! А еще вроде не в курсе дела!
Анжелита приготовилась к обороне. Она уже давно рассталась с покорностью каталонских женщин.
— Какого еще дела?
— Gare qu'e t’agafi pas el cugol! [53] Всем известно, что ты служишь ему моделью, как и муссю Аристиду, и Марио Вивесу, и…
Сагольс пристально посмотрел на Лонги.
— Почему бы еще и не Пикассо! А не хочешь ли, чтобы я послужила моделью тебе, свиристелка несчастная, а?
Вне себя от бешенства, Сагольс, выходя из кафе, ругался:
— Ну и курва! Черт побери! Ну и курва!
Анжелита была сложнее, чем он думал о ней. Он еще многого о ней не знал, знал только, что работает она у какого-то адвоката, а главное — что она позирует; в глазах художника это главное достоинство молодой женщины. Дней десять назад он встретил ее в этом же самом кафе с датчанином и еще несколькими мужчинами. Он не придавал серьезного значения тому, что, если не считать иностранок, Анжелита была, можно сказать, единственной женщиной, которая свободно заходила в это кафе.
53
Смотри, надеру тебе задницу! (вольный перевод, каталонск.) — Прим. автора.
Зеленое кафе посещали большей частью правые — виноградари, экспортеры, местная знать. В Красном же кафе собирались мелкие чиновники, либералы, друзья Народного фронта. В Зеленом кафе стояли за духовенство, за Франко, за полковника де ла Рока; в Красном кафе — за франкмасонов, Даладье, Блюма. (Женщины не бывали ни в том кафе, ни в другом.) У коммунистов было кафе на Эспланаде, в стороне от города.
Анжелита сразу же улыбнулась Эме Лонги. Все по той же самой причине. Потому что улыбка Эме излучала симпатию. На каникулах Эме хотел только рисовать. Разумеется, он попросил ее позировать, потому что она была натурщицей Майоля. Она согласилась без всякого жеманства и несколько раз приходила к нему в его большую тунисскую клетку: Антонио Вивес был возмущен, но помалкивал. В первый день он писал, потом они переспали, потом рука об руку совершили классическую прогулку от Дуна до Памятника павшим. Это она обратила его внимание на скользящие причудливые черточки на циферблате светящихся часов, они устремлялись от двенадцати к пяти часам, от четверти к без десяти. Она называла их ящерками в часах. Ему полюбилось это название, и он вместе с нею наблюдал за играми этих карманных аллигаторов, которым не было никакого дела до времени, установленного людьми.