Пчелиный пастырь
Шрифт:
— Допустим. Вы ищете «спасения». И ищете его, врываясь в порядочный дом, где добрые люди репетируют сардану? Бросьте! Вы пришли сюда не случайно.
— О, были минуты, когда я готов был уехать отсюда на лодке, на велосипеде, уйти на своих двоих! Мне захотелось уехать в тот день, когда я вышел из жандармерии.
— У кого вы там были?
— У старшины Крюэльса. Он был чуточку полюбезнее вас.
— Путч! Он смахивает на провокатора!
Так значит, любопытного зовут Путч. (Пишется, должно быть, «Пюиг», как «Пюиг дель Мае», хотя жители Баньюльса произносит «Путч дель Мае».) А вот нетерпеливый Карлос смахивает на солдата разбитой испанской армии!
— Llain qu'e t'e foute, coyoun! [45] —
— Я знал, да забыл.
— Ну, а что он делает, когда не танцует сардану? Чем он занимается?
— По-моему… Подождите-ка… Он содержит гараж. А что это за игра у нас с вами?
— Мы вовсе не играем! Кто еще в Баньюльсе знает вас?
— Все зависит от того, что вы называете «знать». Секретарь мэрии, книгопродавец…
— Могут они поручиться за вас?
45
Заткнись, идиот! (каталонск.).
— Конечно, нет! Да, еще Поль Пюньо, виноградарь — поэт, друг господина Майоля.
— Его здесь нет.
— Мне об этом сказали на улице Братства… Есть еще хозяин казино.
— Был.
— Как был?
— Его арестовали и отправили в Германию.
— Еще — хозяин «Каталонской гостиницы».
Они хохочут. Очень громко. Антонио Вивес — это и впрямь смешно, но так ли уж смешно?
— Если другого поручителя, кроме этой канарейки, у вас нет… Весьма сожалею, лейтенант Лонги, не придется вам воспользоваться нашим гостеприимством.
— Стало быть, не успел я выйти на свободу, как опять попал в плен! К французам! Или к испанцам! А подумали ли вы о том, что, если я исчезну, завтра же Антонио Вивес отправится прямехонько в жандармерию и сообщит, что один из его постояльцев испарился? Найдет мое барахло в беспорядке, начатую, еще не просохшую картину… и…
— Да. А в Перпиньяне вы никого не знаете?
Эме Лонги не колеблется.
— Нет. Я прожил несколько дней у мадам Понс в гостинице «Грот».
— Что мне нравится в вас, лейтенант Лонги, так это то, что вы не умеете врать. Не жалуйтесь, я окажу вам радушный прием в «Первых тактах сарданы» образца тридцать девятого с поправками, внесенными в сорок третьем.
Здесь командует Пюиг. Эме следует за ним. По пятам за ними идет тот высокий худой, который знает, что делается в префектуре, и Карлос, который, должно быть, поглаживает рукоятку пистолета у себя в кармане. Все как полагается для знаменитой пули в затылок! И тем не менее он не мог заговорить об Оме, о Пирате и, уж конечно, о беглеце, чьи снимки с астрономической суммой украшают все жандармерии Руссильона. Таким оно и должно быть — знаменитое Сопротивление, которое немцы называют «терроризмом». Особенно поражает его сложность этого параллельного мира. Его китайская сложность.
Скрипит еще одна дверь. Мягкий голос произносит:
— Крайне необходимо смазать петли.
Хорошо воспитанный человек. Свечи следуют за ними. Дверь снова закрывается, они спускаются, и сардана становится все громче. Значит, под таким невинным, всем доступным залом «Первых тактов», в котором летом Горилла учил танцевать прекрасных чужестранок, помещался этот подвал? В Лаборатории тоже говорили, что в Баньюльсе есть подземелья. Он прислушивается.
Som i serem gent catalana Tant si es vol com si no es vol! Que no hi ha terra m'es ufama Sota la capa del sol [46] .46
Ему вспоминаются два слова:
— «Santa Espina»! [47]
— Что вы сказали? Повторите!
— «Santa Espina»! В последний раз я слышал ее, когда был на хуторе Рег вместе с Анжелитой и Капатасом.
— Он никого не знает в Перпиньяне, но Капатаса он знает, — говорит позади него высокий.
Они идут дальше. Этот спуск с бесконечными поворотами чем-то напоминает кишки.
— Идите осторожно, лейтенант Лонги. Тут есть еще одна дверь.
Эта дверь — не простая дверь, это дверца шкафа. Пюиг открывает обе ее створки. Нажимает на дно. Дно скользит и открывает еще одну лестницу, ведущую прямо в склеп под римским сводом.
47
Терновый венец.
— Баньюльские подвалы, — поясняет Пюиг. — Этот подвал принадлежал семье Араго — не семье ученого, а другой ветви, которая занималась изготовлением вина для литургии. Вы находитесь в раю мальчиков-певчих всей анекдотической живописи Салона французских художников, господин живописец!
В его юморе слышится злоба.
— Я вас доставил. Я видел вас однажды — это было, конечно, в тридцать восьмом — в Зеленом кафе у «правых». Вы были там с Полем Пюньо и Аристидом Майолем. Простите за нелюбезный прием.
— Доброй ночи, мсье Пюиг.
Лонги произносит «Пюиг» как северянин.
— Спасение и братство. У нас говорят: «Спасение и братство», как во времена Коммуны. Это вас не шокирует?
— Спасение и братство.
— Что ж, прекрасно; продолжайте, ребята.
В последнем подвале человек шесть. Они танцуют. Они считают шаги. Сбиваются. Начинают снова. Они чересчур серьезно относятся к столь легкомысленному танцу. Снова сбиваются, снова начинают. «Нелегко тут правильно высчитать!» — говорит стройный мужчина в плотно облегающем его черном свитере. Танцующие отмечают что-то в записной книжке. Никогда в жизни не подумал бы Эме Лонги, что сардана требует такой математической точности.
— Наш сосед из Кадакеса, это чудо природы Сальвадор Дали, говорит, что руки у танцующих сардану летят по воздуху, а шагам они ведут точный счет, — комментирует Пюиг. — Раз в жизни он не бредил.
Танцоры — очень молодые — опять начинают и снова ошибаются на десятом счете.
— А ведь как просто! Раз, два, три, четыре! А потом: пять, шесть, семь.
— А если спутаю, все к чертям?
— Хорошо хоть, если не ошибешься.
Эме Лонги, несколько растерявшись от этой смеси (китайщина, думает он) невежества и серьезности, пытается понять, что это за спектакль, в котором число кажется основой священнодействия. Он слишком дешево отделался, чтобы задавать вопросы, но они так и вертятся у него на языке. Его не удивило бы, если бы церемония была связана с вентой карбонариев или масонской ложей. (Гипотеза «венты» — это у Лонги атавизм.)