Пчелиный пастырь
Шрифт:
Они расположились на террасе в нише крепости, открытой солнцу. Здесь можно было круглый год завтракать без пиджака. Пальма Хамеропс бросала вызов зиме.
Вопреки этой красоте все перемалывалось в чудовищной машине времени. Это действительно произошло накануне трагедии, после полудня — об эту пору гауптман Линдауэр нашел свою смерть, не увидев ее. Смерть от руки Политкома, специалиста по гранатам с рукоятками, умершего двадцать четыре часа спустя. Все было ясно — гауптман и впрямь направлялся в лагерь Сен-Мартен. Весь вопрос заключался в том, зачем он туда шел. Чтобы арестовать Капатаса, как того требовал его долг? Чтобы обогнать людей из Булу, руководствуясь корпоративным чувством неприязни, объединявшим офицеров абвера против гестапо? Если бы речь шла о каком-либо другом немце — не о Линдауэре, — этот расчет, достойный Канариса, был вполне допустим. Но чтобы преуспеть, Линдауэру пришлось бы явиться
Сандрар писал: «Лишь абсурд жизни хлопает ослиными ушами». Или ушами мула. Абсурд ослиных ушей взял Линдауэра на прицел. Абсурд ослиных ушей для вящей насмешки принял обличье Политкома. Убивая Линдауэра, не зная, кто он таков, Политком тем самым обрекал своих друзей на смерть. Потому что, если бы в тот день, 17 августа 1944 года, Пастырь и его друзья были бы предупреждены, они успели бы уйти через плато. «Мертвый, кто умертвил тебя?»
Лонги молчит.
Снег подтаял. За крепостью абрикосовые, вишневые, персиковые деревья, готовясь к весне, покрываются почками.
С июня 1940 года Лонги карабкался по одной из тех неправдоподобных лестниц, которые так любят изображать граверы, — по одной из тех лестниц, которые вследствие почти нераспознаваемого обмана снова приводят того, кто идет по ним, вниз, тогда как он все время поднимался вверх.
Эту трагедию-кошмар он непременно должен поведать своим товарищам, которые до сих пор еще считают минуты в Померании. Он представит им действующих лиц Большой сарданы. Само собой разумеется, гауптмана Линдауэра. Но также и Анжелиту, которую он любил горькой любовью, эту мученицу и палача, во всеоружии своих женских чар и с кинжалом, блестевшим в лучах луны. И этого одержимого Политкома (Эме, я говорил тебе, что это не тот человек, который нужен в данной ситуации!), Политкома, который любил убивать почти так же, как Матар, и который, быть может, сам был убит человеком, тоже любившим убивать! И Пюига, о котором в Перпиньяне никто ничего не знает, тут словно существовал какой-то заговор. И потом, само собой разумеется, этого нескладного Лао в его коричневой рясе, к которому — часто невпопад — обращаются то «господин капитан», то «отец мой», то «брат мой»!
И над ними всеми возвышается великолепный Капатас, который родился нищим, которому наставили рога, как самому обыкновенному человеку, который напивался, как свинья, который умер, как бог, и который был погребен, как святой! (Его похоронили на кладбище, где хоронили монахов, под старинным крестом из кованого железа, хотя никто не был уверен, что именно под ним надо было его хоронить.)
Тени платанов вычерчивают на красной стене абстрактный рисунок. Стена рассказывает всю правду о солнце. А вся правда о солнце — это просто-напросто проекция предмета на какой-либо поверхности. И он, Эме, там, в этой сардане, которая его отвергает! «Майор Эме Лонги хорошо (если только это слово здесь уместно) воевал. Был ранен в сороковом. Починен, насколько то было возможно. Был отброшен победоносной силой. За негодностью. Он человек сломленный». Об этом унижении, «выпущен из плена» — сейчас он ощущает его острее, чем тогда, — не смогли заставить его забыть четыре кокетливые нашивки на плече, проткнутом серебряной костью. Этот танец колебания все еще продолжается. Вечное подчинение решениям других! В Вильфранш-де-Конфлан майор Лонги презирает и порицает себя. Именно из этой неуверенности во всем был сделан «офицер высшего командного состава» (правда, со скидкой!). Но нужен был вердикт пчел для того, чтобы он очутился по ту сторону стены! Это был не его выбор! Я не выбирал между Пюигом и Алжиром! Я предоставил всему идти своим ходом! Но разве выбор возможен? Да Пюиг. Часто? Часто. Да, и Капатас тоже. На закате жизни. Господи, в которого я не верю, как же надо жить? Жить так, как живет Пауло? Пауло живет со смаком. Пауло, со своей смазливой мордашкой шофера такси, счастлив, но все мечтает о бистро на улице Берт, где он несколько раз встречал — т-сс! молчок! — самого Жо Атиа! Великого Жо Атиа! Того, кого я частенько прикладывал в 421-м! Если вы не знаете, кто такой Жо Атиа, — что ж, пойдите посмотреть на него у Плюмо! Колокола звонят не только на колокольнях. Несмотря на раннее время, Пауло заказывает себе уже третий аперитив. Желудок да руль! Никаких комплексов. И никаких вопросов. Не считая вопросов, связанных с моторами. Случается ли, что тень проходит по лицу Пауло? Только не думайте, что это с ним бывает из-за войны! Бойня у стен аббатства произвела на него не большее впечатление, чем само аббатство! В лучшем случае он обратил внимание на отца Лао, который для кого отец, для кого брат,
Горилла — тот, пожалуй, задает себе вопросы. Но он молчит. Однако распорядитель сарданы играл во всем этом огромную роль. Наш новобрачный, который обзавелся отличным гаражом и обделывает дела с шинами — дела, пожалуй, довольно темные, — мог бы рассказать многое, но он никогда ни о чем не расскажет ни своей жене, ни своим детям, если таковые у него будут. Он тоже сделал выбор. Он выбрал сардану. «Нельзя воспринимать жизнь так, как воспринимаете ее вы, лейтенант Лонги, — говорил ему главный врач алжирского госпиталя. — Вы ведь не отвечаете за те карты, которые вам сдали. Вы отвечаете только за свои поступки. Среди них наверняка были и плохие. И вот вы на грани нервной депрессии. Рана, поражение, плен, горе…» Эме мысленно прибавляет к этому равнодушие Анжелиты, Францию с синими губами, измену Натали и, наконец, это возвращение, которое помимо его воли совершило в нем переворот. Славный тубиб делал свое дело. Но этого оказалось недостаточно.
После многих удач, которые выпали на его долю в Барселоне, потом в Алжире, затем в Италии, и вплоть до самого его возвращения в Баньюльс, он считал, что выздоровел. А сейчас снова все под вопросом. Ему необходимо было бы поговорить с Пюигом, — с Пюигом, который исчез, словно никогда и не существовал! Однако 24 августа 1944 года силы Освобождения торжественным маршем прошли по расцвеченному флагами Перпиньяну. «Репюбликен» перечислял тех, кто принимал участие в церемонии. Но никто из действующих лиц известной нам истории не был упомянут!
Внезапно Лонги спросил:
— Как погиб Пюиг?
Горилла удивлен.
— Вы получили известие о его смерти? Нет? Тогда о чем же вы говорите? Он не погиб! Я по крайней мере не думаю, чтобы он погиб! Это могло случиться только после двадцать четвертого августа. Его несколько раз видели в Перпиньяне.
Эме Лонги медленно проводит рукой по лицу. Пюиг жив! Пюиг жив, и все изменилось.
Вентилятор смилостивился, и они обогнули Канигу — тридцать километров серпантина за полчаса. Деревня нависла над Линтиллой. Прежде всего здесь бросалась в глаза чернота обугленных стен, кое-где покрытых золой. Фруктовые деревья протягивали над изгородью садов свои культяпки. Пауло уже не пел. В одной из улочек они увидели двор, серые дома, открытые окна. Женщина снимала с веревки белье.
— Давайте остановимся здесь, — сказал Эме.
Улочка, выходившая на дорогу, сбегала вниз за опаленной церковью до самых прибрежных ив; на ней не заметно было никаких признаков жизни. Они остановились перед мэрией. Трое ребятишек, резвившихся в саду, улепетнули при виде «джипа». Этот условный рефлекс достаточно красноречиво свидетельствовал об ужасе, царившем в Вельмании. Кафе здесь не было. Бакалея-закусочная, родная сестра Алисиного заведения в Палальде, была забита досками. Школа словно вымерла.
Они поднялись в маленький «населенный пункт». Женщина все еще снимала белье. Эме заговорил с ней. Она не ответила; она так и стояла с поднятыми руками, округлив плечи под шерстяной кофтой некогда темно-красного цвета.
Сагольс заговорил по-каталонски. На сей раз она что-то ответила, не переставая заниматься своим делом.
Наши женщины не любят оставлять белье во дворе на ночь.
Мгновенная смена кадра. Эме еще мальчишка. К ним приходит работать матрасница. Она устанавливает свое оборудование и начинает чесать шерсть на вольном воздухе. И всегда прекращает свое занятие на закате. Нельзя, чтобы ночь вползала в матрацы. Ходили слухи, что она колдунья; она была очень красива — во всяком случае, так говорили взрослые.
Каталонка обернулась. «Bien plantada», — казалось, произнес Сагольс. Да, она хорошо сложена, прямо модель для Майоля, только в лохмотьях. И зубы у нее красивые. Повернувшись к домам, она что-то крикнула. Появился старик — у него была уйма времени, чтобы потихоньку разглядеть их через занавески; он казался еще крепким в своей аспидной рубахе, у него были светлые глаза и маленький нос. Растрепанная старуха, по-видимому, была рада-радехонька гостям. Они со стариком остались одни в деревне и теперь изнемогали от тоски, потому что соседи все не возвращались. По счастью, у них было радио. После Большого пожара они тоже ушли отсюда. Но старухе захотелось вернуться.