Пчелы мистера Холмса

Возвратившись летним днем из-за границы, он вошел в свой каменный сельский дом, оставив багаж у двери на

попечение экономки. Затем удалился в библиотеку и тихо сел там, радуясь, что окружен книгами и привычностью жилища. Его не было почти два месяца — на военном поезде он проехал через Индию, на корабле Королевских ВМС прибыл в Австралию и затем ступил на оккупированный берег послевоенной Японии. Туда и обратно он добирался одним и тем же бесконечным маршрутом, обычно в обществе шумных солдат-срочников, из которых лишь немногие признавали пожилого джентльмена, обедавшего или сидевшего рядом (этого тихоходного старикана, который вечно искал и не находил в карманах спички, неустанно жуя незажженную ямайскую сигару). Лишь в редких случаях, если осведомленный офицер объявлял, кто он такой, румяные лица в изумлении обращались к нему, оценивая, — ибо, хоть он и опирался на две трости, его спина не утратила прямизны и годы не замутнили проницательных серых глаз; снежно-белые волосы, густые и длинные, как и борода, были зачесаны назад на английский манер.

— Это правда? Вы на самом деле он?

— Боюсь, что мне все еще принадлежит эта честь.

— Вы — Шерлок Холмс? Нет, не верю.

— Ничего страшного. Я сам верю в это с трудом.

Но вот путешествие завершилось, хотя он и затруднялся восстановить в подробностях проведённые вдали от дома дни. Вместо этого вся поездка — ублаготворившая его подобно сытной трапезе — задним числом представлялась ему непостижимой, подсвеченной мимолетными воспоминаниями, которые вскоре превратились в смутные образы и прочно забылись вновь. Зато у него оставались неизменные комнаты его дома, ритуалы размеренной сельской жизни, надежность его пасеки; все это вжилось в него за десятилетия отшельничества и не требовало емкой — а тем паче скудеющей — памяти. И еще пчелы, которых он разводил: мир менялся, и он тоже, но они оставались прежними вопреки всему. И когда его глаза закрылись, и дыхание выровнялось, именно пчела приветствовала его по возвращении — рабочая особь возникла в его мыслях, отыскала его в иных пределах, уселась на горло и ужалила. Конечно, он знал, что, если пчела ужалила в горло, нужно выпить воды с солью, дабы предотвратить осложнения. Разумеется, прежде всего надо извлечь жало, желательно в первые же мгновения после того, как был выпущен яд. За сорок четыре года пчеловодства на южных склонах Сассекс-Даунс — он жил между Сифордом и Истбурном, ближайшей деревушкой была крохотная Кукмер-Хейвен, — пчелы жалили его 7816 раз (почти всегда в лицо или руку, реже — в мочку уха, шею или горло: причины и последствия каждого укуса были ответственно обдуманы и занесены в одну из многих тетрадей, которые он держал у себя в кабинете в мансарде). Эти умеренно неприятные опыты со временем привели к созданию многообразных снадобий, применявшихся в зависимости от того, какая часть тела пострадала, и как глубоко вошло жало: холодная вода с солью, смесь соли с мягким мылом и половинка сырой луковицы для прикладывания к раздражению; при чрезвычайно болезненных ощущениях иногда помогали жидкая грязь или глина, накладываемые ежечасно до исчезновения опухоли; для снятия же сильной боли, а также чтобы предупредить воспаление, наиболее действенным решением было безотлагательное растирание кожи влажным табаком.

Но сейчас — в библиотеке, дремля в кресле у пустого камина, — он запаниковал во сне, не в силах вспомнить средство против этого внезапного укуса в адамово яблоко. Он видел, как там, во сне, стоит в широком поле календулы, сжимая горло худыми артритными пальцами. Опухоль уже росла, набухая под его рукой, как выпирающая вена. Страх охватил его, и он окаменел, а опухоль все увеличивалась (раздуваясь, выпуклость раздвигала пальцы, горло отекало).

И он видел, как выделяется в этом поле календулы на фоне красного и золотого. Нагой, явивший свою бледную плоть над цветами, он походил на ветхий скелет, обернутый в тонкую рисовую бумагу. Пропали покровы его уединения — шерсть, твид — добротная одежда, которую он носил изо дня в день: и до Великой войны, [1] и всю вторую Великую войну, и потом, вплоть до девяносто третьего года своей жизни. Его ниспадающие волосы были острижены почти наголо, от бороды осталась лишь щетина на торчащем подбородке и запавших щеках. Тростей, облегчавших ему ходьбу, — тех самых, что лежали у него на коленях в библиотеке, — во сне тоже не было. Но он устоял на ногах, даже когда его горло сдавило окончательно и стало не продохнуть. Жили одни губы, беззвучно хватавшие воздух. Все остальное — его тело, распускающиеся цветы, высокие облака — утратило всякое зримое движение; замерло все, кроме этих трепещущих губ и одинокой пчелы, деловито перебиравшей черными лапками по его морщинистому лбу.

Холмс задохнулся, просыпаясь. Он открыл глаза и, прокашливаясь, оглядел библиотеку. Сделал глубокий вдох, отметив косой луч тускневшего солнца в западном окне: свет и тень, упавшая на полированные доски пола и доползшая стрелкой часов до самого края персидского ковра под его ногами, дали ему знать, что сейчас ровно 5:18 пополудни.

— Проснулись? — спросила миссис Монро, его молодая экономка, стоявшая тут же, спиной к нему.

— Совершенно верно, — ответил он, сосредоточивая взгляд на ее хрупкой фигуре, — длинные волосы стянуты в тугой пучок, вьющиеся темно-каштановые пряди падают на стройную шею, тесемки коричневого передника завязаны сзади. Из плетеной корзинки на столе она извлекла кучу корреспонденции (письма с иностранными марками, бандероли, большие конверты) и, как ей было поручено делать раз в неделю, начала раскладывать их в стопки по размеру.

— Вы спите так же, сэр. Задыхаетесь, как до отъезда. Принести вам воды?

— Я не думаю, что в настоящую минуту это необходимо, — сказал он, рассеянно нашаривая трости.

— Как вам будет угодно.

Она продолжила раскладывать — письма налево, бандероли посередине, большие конверты направо. В его отсутствие пустой обыкновенно стол заполнился грудами самых разных посланий. Он знал, что там обязательно будут подарки, странные вещи из дальних краев. Будут просьбы об интервью для журнала или для радио и будут мольбы о помощи (потерявшийся домашний любимец, украденное обручальное кольцо, пропавший ребенок и тьма прочей удручающей чепухи, не стоящей ответа). Далее — якобы ждущие публикации рукописи: завиральные и разудалые повествования о его былых подвигах, многомудрые криминологические изыскания, гранки детективных антологий — вкупе с льстивыми прошениями о поддержке, о похвальном отзыве для будущей обложки или, возможно, о предисловии. Он редко отвечал на что-либо в этом роде и никогда не потакал журналистам, писателям или искателям популярности за его счет.

И тем не менее обычно он внимательно прочитывал каждое присланное письмо, изучал содержимое каждой полученной посылки. В этот единственный день в неделю — холодной ли, теплой ли порой — он занимался за столом при горящем камине, вскрывая конверты и вникая в написанное, прежде чем скомкать бумагу и бросить ее в огонь. Подарки, впрочем, откладывались и аккуратно помещались в корзинку, чтобы миссис Монро отдала их тем, кто ведал в городке благотворительностью. Но если послание касалось некоего определенного увлечения, если там не было подобострастных славословий и оно толково отражало заинтересованность тем, что занимало Холмса более всего, — процедурой вывода матки из яйца рабочей пчелы, полезными для здоровья свойствами маточного молочка или, например, новостями в области разведения туземных кулинарных трав вроде зантоксилума перечного (и прочих разметанных по миру курьезов природы, способных, в его представлении, подобно маточному молочку, задержать досадный упадок физических и умственных сил в немолодом организме), — то существовала большая вероятность, что письмо избегнет сожжения; в таком случае оно могло попасть в его карман и пролежать там до тех пор, пока он не сядет за стол в своем кабинете и его пальцы не извлекут письмо для дальнейшего рассмотрения. Порою эти уцелевшие письма куда-нибудь сманивали его: в травяной сад за развалинами аббатства неподалеку от Уординга, где буйно рос загадочный гибрид лопуха и красного щавеля; на пчелоферму под Дублином, где был собран нежданный урожай кисловатого, но не горького меда — оттого что соты оказались покрыты влагой, а погода стояла исключительно теплая; в последний раз — в Симоносеки, японский город, где готовили особое блюдо из зантоксилума перечного, которое, в сочетании с рационом из пасты мисо и перебродившей сои, похоже, обеспечивало местным жителям устойчивое долголетие (поиски документальных свидетельств и сведений из первых рук, имевших отношение к столь редкому, возможно, продлевающему жизнь кушанью, были главным делом его одиноких лет).

— Вам с этим за сто лет не разделаться, — сказала миссис Монро, кивая на стопки писем. Опустив пустую корзинку на пол, она повернулась к нему со словами: — Есть еще, в шкафу в передней, все коробками заставлено.

— Очень хорошо, миссис Монро, — резко отозвался он, надеясь пресечь дальнейшие рассуждения.

— Мне принести остальное? Или подождать, пока вы с этой кучей закончите?

— Можете подождать.

Он взглянул на дверь, показывая, что желает ее ухода. Но она оставила это без внимания, помедлила, расправляя передник, и присовокупила:

— Там столько еще в шкафу — страшно сказать.

— Это я понял. Думаю, пока я займусь тем, что находится здесь.

— Скажу, дел у вас по горло, сэр. Если вам нужно помочь…

— Я справлюсь, спасибо.

Уже пристально он посмотрел на дверь, склонив голову в ту сторону.

— Вы не голодны? — спросила она, нерешительно ступая на персидский ковер, в солнечный свет.

Грозный взгляд, смягченный вздохом, остановил ее приближение.

— Ни в малейшей степени, — ответил он.

— А ужинать вы будете?

— Полагаю, что это неизбежно. — Он на миг вообразил, как она неряшливо трудится на кухне — вываливает на стол требуху, роняет на пол хлебные крошки и вкуснейшие ломти стилтонского сыра. — Вы твердо намерены изготовить ваш сомнительный бифштекс?

— Вы же говорили, он вам не нравится? — удивилась она.

— Не нравится, миссис Монро. Действительно, не нравится — во всяком случае, в вашем исполнении. Зато запеканка с мясом удается вам на славу.

Ее лицо просветлело, хотя она и сдвинула в раздумье брови.