Печать Длани Господней
Шрифт:
Совершенно очевидно, что если от удара в голову жертва потеряла сознание, и это в лучшем случае, то изъять у нее сердце не представляло труда и дополнительных зверских действий не требовалось. Следовательно, применение огнестрельного оружия можно рассматривать как еще один способ сокрытия улики.
— Еще один? — переспросил Макинсон.
— Именно, инспектор. Первым же является изъятие сердца у жертвы, хотя что именно призвано было скрыть подобное изъятие — мне до сих пор неясно. Как неясно и зачем надо было отрезать кусок мяса и сдирать часть кожи.
Мы
Подняв мертвую руку, я повертел ее, оглядывая со всех сторон и изучая. То же самое проделал я с ногами. Казалось, найти ключ к разгадке, понять причину подобного злодейского преступления попросту невозможно.
Положив конечности на место, я занялся головой.
Женщине было на вид лет двадцать пять. Когда я осторожно взял в руки ее голову, что-то сокровенное во мне, всколыхнувшись, смутно пожелало, чтобы мертвые глаза эти открылись и, поглядев на меня с презрением, отвели взгляд. Затылок у женщины, как и у фермера, оказался разбитым, раздробленная костная ткань в этом месте убеждала в том, что смерть жертвы была мгновенной.
Положив голову рядом с конечностями, я стал осматривать туловище.
Конечности от него отделили, по-видимому, топором, а не пилой, а на одном плече, как и на правой ключице, остались следы двух-трех промашек. Слава богу, бедная женщина была уже мертва, когда этот полоумный направлял на нее свой топор.
Повернувшись к Холмсу, я сказал:
— Ничего тут для нас нет.
— Ничего, если не считать отсутствия одной руки, — заметил Холмс. — Это факт знаменательный, в особенности потому, что сердце жертвы — на месте.
— И что же он означает? — спросил инспектор.
— Это же элементарно, дорогой мой Макинсон, — сказал Холмс, по-видимому, крайне довольный тем, что его просят объяснить вывод, сделанный с помощью столь любимого им метода дедукции. — Я подозреваю, что убийца попросту забыл о сердце, занятый отрубанием конечностей и разбрасыванием того, что ему было не нужно. Если ваши люди, инспектор, хорошо, как вы утверждаете, прочесали местность, а у меня нет оснований усомниться в том, что так оно и есть, значит, убийца совершенно точно руку эту взял и унес с собой.
— Вы хотите сказать, что он поступил так намеренно: отрубил конечности, чтобы забрать одну руку?
Холмс кивнул:
— Иначе почему бы не оставить все как есть? А отрубив, зачем оставлять все остальное?
— Действительно, зачем? — поддакнул я.
— Перейдем теперь к последнему из тел, — сказал Холмс.
Лица у Уильяма Фицью Кросби больше не было. Там, где раньше, несомненно, находились нормальные, обтянутые кожей черты, нос, два глаза, губы, теперь мы видели месиво, бурую массу,
Ужасное это видение, казалось, явилось к нам из преисподней или же сошло с полотен Босха, хотя вряд ли изощренная и больная фантазия кого-либо из прославленных живописцев достигала той степени безумия, которую продемонстрировал нам помешанный преступник.
— Осмотрите его затылок, — сказал Холмс.
Повернув голову у трупа, я и на этот раз обнаружил проломленный череп, что и констатировал.
— Инспектор, — обратился к Макинсону Холмс, — были ли вы знакомы с мистером Кросби лично? Иными словами, встретив его живого на улице, узнали бы вы его?
— Не уверен, мистер Холмс, — хмурясь, отвечал Макинсон. — Наверное, когда-нибудь мы сталкивались друг с другом, однако…
Холмс деловито направился к двери:
— Ну, здесь, по-моему, мы все закончили. Пойдемте, Ватсон. Нам еще предстоят допросы.
— Допросы? — удивился я, вновь прикрывая простыней то, что осталось от лица Кросби.
— Нам надо переговорить с родными жертв. — Холмс вышел, на ходу нащупывая в кармане свою пенковую трубку. — Я определенно чувствую здесь некую идущую полным ходом игру, хотя, если не ошибаюсь, смысл этой игры пока тоже представляет собой загадку.
К манере Холмса бросать вскользь загадочные фразы я успел если не притерпеться, то привыкнуть и понять всю тщетность каких бы то ни было попыток расспрашивать его, торопя события. В положенный срок всему предстояло разъясниться.
К вечеру мы вновь сидели в полицейском участке, усталые после многотрудного дня и несколько обескураженные его результатами.
Ноябрь в Хэрроугейте был холодным, или же, как именовал это, используя местное выражение, Макинсон, «свеженьким». Нас же, Шерлока Холмса и меня, привыкших к относительно мягкому климату южных областей, «свежесть» эта настолько пробирала до костей, что, даже стоя возле пылающего камина в кабинете инспектора, я еле сдерживал дрожь.
Холмс же, расположившийся в кресле и не отрывавший взгляда от огня, казался вовсе нечувствительным к холоду.
Дневные труды наши все же даром не пропали. Так как Уильям Кросби, примерно восемь лет назад переселившийся в Йоркшир из Бристоля, родных в городе не имел, нам пришлось отправиться на Парламент-стрит, где на возвышенности, спускавшейся к Рипону, находилось местное отделение Дейлсайдского банка, чтобы побеседовать с тамошними сотрудниками, выясняя, не было ли у кого-нибудь причины затаить обиду на их управляющего и пожелать свести с ним счеты. Строгого вида господин, представившийся мистером Кардью и достигший весьма зрелых лет, что вызывало у него не столько радость, сколько стоическое уныние, продемонстрировал нам совершенное бесстрастие и редкую нелюбовь к каким бы то ни было телодвижениям, что я полагаю отличительной чертой финансистов и людей их круга. Многолетние наблюдения убеждают меня в том, что радоваться эти люди попросту не умеют.