Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)
Шрифт:
«Бей!» — взревел колокол, и в Битяговского полетели камни.
На крыльце дворца стояла, поддерживаемая под локоток своим братом Михаилом Фёдоровичем вдовствующая царица Мария Фёдоровна Нагая.
— Оборони, матушка, не дай в обиду! — кинулся к ней в ноги Битяговский.
Но царица молчала. И понял Битяговский — смерть.
«Смерть!» — подтвердил колокол.
Битяговский не успел встать с коленей: его опрокинули, сбросили с крыльца, поволокли…
Колокол умолк. В Углич вновь вернулась тишина.
Обессиленный пономарь вытер рукавом пот со лба и дрожащими от усталости руками огладил бородёнку. Сел он на бревенчатый
Лёгкий ветерок из-за покрытых сосняком холмов пах смолой и весенней прелью. Голубело небо в кружеве белых облаков. Золотой запоной на боярском опашне сияло до блеска начищенное руками ангелов солнце.
Глянул пономарь с колокольни вниз — и не поверил глазам своим. На дворцовом дворе была обычная будничная суета, словно ничего и не произошло. Ловкие холопы в холщовых рубахах враспояску разгружали воз с битой птицей, тявкали почуявшие мясо собаки на псарне, прошла, высоко неся голову в шитом жемчугом тяжёлом убрусе, боярышня в зелёном шёлковом летнике и сафьяновых полусапожках на высоких каблуках.
Ни толпы, ни растоптанных трупов, ни отрубленной головы Оськи Волохова на коленях Василисы… Двор чисто убран, присыпан речным песком.
Уж не привиделись ли ему убиенный царевич, окровавленные Осип Волохов, Никита Качалов, Данила Битяговский, ревущая толпа и набатный гул вот этого колокола?
Господь то ведает. Ему, вездесущему, и разбираться…
Но разбираться в происшедшем привелось не господу, а прибывшим в Углич по повелению великого государя боярину и князю Василию Шуйскому да окольничему Андрею Клешнину. Впрочем, особо разбираться им было ни к чему. Клешнин во всём полагался на князя. А хитрый и осторожный Шуйский принял решение ещё в Москве. Верны ли слухи, будто царевича убили люди Годунова, нет ли, а он, Шуйский, гнева Бориса ничем не вызовет, не ему становиться поперёк дороги всесильному Годунову. Не время.
Но истину князь был узнать не прочь. Истина могла стать камнем за пазухой против того же Бориса. Кто знает, как дело со временем повернётся, кто под кого через год-другой подкорячиваться будет. Может, он под Бориса, а может, и Борис под него…
Опрошенные оговаривали пономаря. Видел-де он, как царевича убивали, и криком своим народ в смущение привёл. Он же в набат ударил. Первый заводчик всей смуты.
Пономаря привели к Шуйскому в приёмные покои царевичёва дворца под вечер.
Никогда здесь ранее пономарь не был. Огляделся — и оробел. Красота кругом дивная, будто в сказку попал. Свечи красного воска в шандалах да канделябрах. На стенах парсуны. В свинцовых решётчатых переплётах окон — прозрачная, как родниковая вода, слюда, изукрашенная диковинными картинками. Вдоль стен — лавки на витых золочёных столбиках. В красном углу под образами — дубовый восьмигранный стол, крытый голубым тонким сукном.
Но ещё больше оробел он от вида сидящего перед ним на столице князя.
Истинно князь! Алого цвета ферязь с собольим подбоем и самоцветами заместо пуговиц. Под ферязью — кафтан серебряной парчи с воротником, расшитым шелками да золотом, на пальцах — перстни, а глаза под кустистыми бровями так и сверлят, так и буравят. И вышибли эти страшные глаза из головы бедного пономаря всё, что он видел, знал и помнил. Загудела голова набатным колоколом. Попробуй разберись тут, что быль, а что небыль,
Не оставь, господи! Помоги, господи, рабу твоему!
Немея языком под студёным взглядом грозного князя, пономарь отвечал на вопросы сбивчиво и бестолково.
Доподлинно ли Битяговский со товарищи зарезали царевича? Неведомо то пономарю. Что неведомо, то неведомо… Пошто ж в набат ударил? А как не ударить, когда над царевичем смертоубийство свершили? Выходит, видел, как царевича зарезали? Вроде видел. А не померещилось ли с похмелья? Может, и померещилось… А коли померещилось, то пошто он, вор, супротив великого государя воровал, народ смущал? Того пономарь не ведает… Видать, дьявол попутал.
«И на голову слаб, и умом грабленый», — определил Шуйский, допрашивая пономаря, но от пытки всё же не отказался.
Однако ничего толкового пономарь не сказал и под пыткой. А когда его стали горящими вениками охаживать, то он лишь кричал дурным голосом, а затем телом обмяк и глаза под лоб закатил.
Его облили водой, немчина лекарь смазал ожоги целебной мазью. Затем подвесили его за ноги вниз головой над костром. Вконец про всё забыл пономарь: и про небо, и про золотое солнце, и про грозного князя со студёным взглядом. Обезумел пономарь от нечеловеческих мук. Завыл он, извиваясь над костром, и закричал нечеловеческим голосом, что вместо царевича другого зарезали, что спрятали царевича люди добрые.
Жив Димитрий! Жив! И вступится Димитрий за всех сирых и убогих, что такую муку за него приняли, и перевешает он всех бояр да князей, а князя и боярина Шуйского, душегуба проклятого, за ноги над горящими угольями подвесит и прикажет ему ребра калеными щипцами ломать…
Такое несусветное кричал бедолага, что подьячий и записывать перестал.
Хмыкнул князь в бороду и приказал палачу ещё угольев подложить. Только опоздал князь: ничего он уже пономарю сделать не мог — ни доброго, ни дурного… Преставился пономарь.
Так несчастным перед смертью было брошено семя, которое попало в благодатную, взрыхлённую народным горем почву. Скоро из этого семени вырастет предание о печати, оттиск которой мы с Василием Петровичем рассматривали в старой немецкой книге, о чудесном спасении царевича от козней Бориса Годунова, о Марии Фёдоровне Нагой и о мастере на все руки Прокопе Колченогом…
Между тем князь Шуйский и окольничий Андрей Клешнин отбыли в Москву, где Шуйский доложил великому государю об угличском деле. Заключение его было таким, какое требовалось Борису Годунову. Так, дескать, и так. В тычку ножом царевич играл, а тут, как на грех, случись с ним припадок падучей. Он-то в беспамятстве на нож и пал… Недосмотрела царица.
И обрушились на Углич царская немилость, а того страшней — гнев Годунова. Начались казни. Кого колесовали, кому голову отрубили, кого четвертовали, кого повесили. Мать царевича Марию Фёдоровну Нагую «за недосмотрение за сыном и убийство невинных Битяговских со товарищи» отправили в монастырь. Её брата, дядю царевича, заключили в темницу. У мятежного же колокола вырвал палач медный дерзкий язык, коим тот колокол призывал народ к мятежу. А затем поставили колокол на телегу, надели на него позорный рогожный балахон и повезли под крепкой стражей в Сибирь, в ссылку. Туда же, в Сибирь, сослали и многих других участников смуты.