Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)

Кларов Юрий Михайлович

Покатились по большаку в никому не известный Пелым сотни телег со скудными пожитками ссыльных, с их малолетними детьми, жёнами и родителями-стариками. А вслед за телегами покатился по убогим деревушкам, селам и городкам слух о чудесном спасении светлого лицом отрока, заступника сирых и убогих, царевича Димитрия Иоанновича.

На ночёвках в незнакомых селениях при свете лучин рассказывали ссыльные шёпотом о том, как после казни, что свершили богоотступники над святым колоколом, привели царицыны слуги во дворец, в терем Марии Фёдоровны, мастера и умельца из Стрелецкой слободы Прокопа Колченогого.

Тайно то, понятно, было. Но от народа разве что утаишь? Предстал Прокоп пред ясные очи царицы и, как положено, в ноги ей бухнулся. Как пал, так и лежит себе на брюхе, не встает. Тут сомнение Марию

Фёдоровну взяло. Спрашивает ласково: «Ты чего, Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы, лежишь на брюхе да не встаёшь? Захворал, поди?» — «Не от хворости, всемилостивейшая матушка-царица, единственная нога меня не держит и в тряскости пребывает, а от испуга», — отвечает ей Прокоп. Улыбнулась ему милостиво Мария Фёдоровна и молвит: «Чего ж ты испужался, Прокоп?» — «А вот чего», — говорит Прокоп и указывает на язык сказнённого колокола, а язык тот подле царицы как есть лежит, у самых её ножек. «Этого, Прокоп, не боись, — говорит ему Мария Фёдоровна. — Сего святотатства надлежит не тебе, а Бориске Годунову да Ваське Шуйскому убояться. Держать им ответ перед богом за все их деяния мерзопакостные, противные божеским и царским установлениям. А тебе, моему верному слуге, надлежит из сей меди святой, что за моего сынка любимого вступилась да Битяговских за злоумышление покарала, две печати для Димитрия Иоанновича вырезать…» Тут Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы вроде бы в беспамятство впал. Кричит дурным голосом: «Матушка, да как же я, раб твой, печати буду резать для Димитрия Иоанновича, ежели убиенный он?! Зарезали злодеи Димитрия Иоанновича, мир праху его…» А царица Мария Фёдоровна смеется себе, будто серебряным колокольчиком вызванивает. «Седой ты, — говорит, — Прокоп, старый, а разума у тебя, что у дитяти малого. Неуж, — говорит, — я б допустила, чтоб нашу надёжу, царевича лучезарного, Борискины холуи извели? Случись такое, сама б на себя руки наложила. Нет, не допустил греха господь. Потому и смеюсь на слова твои глупые. Уберёг господь царевича. Али не слыхал ты, что покойный пономарь на пытке перед смертью своей мученической палачам кричал? То-то и оно. Святую истину кричал пономарь — жив царевич».

«Да как же так, матушка, — сомневается Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы, — когда я самолично своими очами царевича в крови зрел?» — «Зрел ты, да не узрел, Прокоп, — отвечает ему Мария Фёдоровна. — Тот отрок безвинный, коего ты видел зарезанным, не царевич Димитрий Иоаннович, не сын мово мужа покойного Иоанна Васильевича Грозного. Не царского, а простого рода тот безвинный отрок. Подменили тем отроком царевича мои верные слуги, когда прознали про злоумышления Битяговских, коих Бориска в Углич прислал, чтобы сынка моего извести. И увезли те слуги тайно царевича из дворца в Красный бор, что за Московским холмом. Там и жило моё дитятко под неусыпным присмотром. Там оно и поныне. А теперича, Прокоп, приспело время царевичу в дальнюю дорогу сбираться, покудова не проведал о моей благой хитрости Бориска Годунов. Для того и печати. Одну печать, большую государственную, с полным царским титлом, исделай. Её я с собой в святую обитель увезу, где мне по цареву указу пострижение принять суждено. Буду её пуще ока хранить.

А когда Димитрий Иоаннович в Москве объявится и на отцовский престол взойдёт, на царствие повенчается, то пошлю ему ту печать вместе со своим родительским благословением. И будет он той печатью свои царские указы скреплять. И будут те указы милостивы к верному ему народу, люду простому, и грозны к боярам-изменщикам. Искоренит Димитрий Иоаннович весь род поганый Бориски Годунова и протчие боярские роды, что воровали супротив его в Угличе да Москве. Вот для чего та печать надобна.

А на другой печати, воротной, [2] вырежь, Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы, нынешний царевичёв титл: «Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих, и всех государств Московских государь и дедич». Сию печать, Прокоп, не в пример большой государственной, слуги мои верные в тот же час царевичу в Красный бор повезут. С нею Димитрий Иоаннович, как суждено ему богом, по Руси да по заморским землям странствовать тайно будет,

от ворогов своих до поры скрываючись. И будет ему сия печать оберегом, знаком его рода царского, чтоб его повсюду, где нужда в том будет, и в сермяге, и в лаптях за подлинного русского царевича признавали».

2

Воротная печать — печать, которую хранитель печати, «печатник», носил на вороте кафтана.

А как смолкла царица Мария Федоровна, то услышал Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы дивный звон колокольный. Огляделся Прокоп, да только ничего не узрел. И не мудрено, потому как чудо то было, звенел то у ножек Марии Федоровны язык сказнённого колокола, из коего надлежало Прокопу печати мастерить. И звенел он будто словами человечьими: великая-де честь, Прокоп, тебе выпала… Поклонился тогда до самой земли царице Прокоп Колченогий, завернул в свою сермягу медь говорящую и унес к себе в избу пятистенную. Помолился богу — и за работу.

Три дня и три ночи в трудах неусыпных провёл Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы. И вырезал он две печати дивные, где каждая буковка, как птаха лесная щебечет. Принёс свою работу царице. Глянула Мария Фёдоровна — ручками всплеснула на радостях: «Видать по всему, сам господь водил твоими руками, Прокоп!»

Облобызала царица те печати, а Прокопу поднесла ковш пенистого мёда царского да наградила его за верную службу золотым узорчатым крестом нательным святейшего патриарха константинопольского. Вона какой награды сподобился!

По тому кресту и опознает Димитрий Иоаннович Прокопа Колченогого из Стрелецкой слободы, когда в Москве царём-государем объявится. Быть тогда Прокопу, хошь он и рода мужицкого, боярином, никак не меньше.

Давно погасла истлевшая лучина. Светится лишь лампадка под образами да стекают капли масла в подлампадник. Шуршат тараканы за печью, высвистывает свою нескончаемую грустную песню сверчок.

Молчат хозяева избы, знают: уши — благодать божия, язык — проклятие.

Но разве удержишься? И позавидует кто-нибудь счастливому Прокопу:

— Кому — булава в руки, а кому — костыль…

Другой же полюбопытствует:

— А где сейчас Димитрий-то Иоаннович?

Округлит глаза ссыльный и ответит строго:

— Того никому знать не положено. Может, в Малороссии где, может, в Ярославле, а может, с нами, грешными, в Пелым путь держит, из одного ковша с народом горе пьёт… Да только объявится он, потому как иначе никак нельзя: одно солнышко на небе — один царь на Руси.

— А объявится-то когда?

— И то неведомо. Да только когда объявится, весь православный народ тут же позаочь узнает.

— А как народ-то узнает? Велика Русь! Покуда вьюнош с одного конца царства Российского до другого добредёт, дедом седым станет. Об лаптях же и разговора нет — сколько дюжин стопчет да сколько дерев на лыко обдерёт…

Ухмыльнётся ссыльный:

— Простота ты, простота! Как рассуждаешь, зазря царица наказала Прокопу печати из святой меди резать? То-то и оно, что не зазря. Как приложит Димитрий Иоаннович свою царевичеву печать ко своей царевичевой грамоте — зазвенит, заиграет благовестом безъязыкий колокол в Сибири, а за ним безо всякого какого промедления и все прочие колокола на звонницах земли Русской. Услышит то благовестие в своей пустыни святой царица-инокиня — вымет не мешкая из подголовника другую Прокопову печать, большую государственную, да перекрестит её. Тут уж все российские колокола сами собой в набат ударят. Тут уж не зевай!

И вновь под злые окрики стрельцов, под плач детей и бабьи причитания шли вслед за телегами в Сибирь ссыльные, оставляя после себя слухи, сомнения, надежды.

* * *

— Так или приблизительно так началась вторая жизнь погибшего в Угличе сына Иоанна Грозного царевича Димитрия, — продолжал Василий Петрович. — И, как видите, в своей новой жизни Димитрий Иоаннович ничем не походил на прежнего жестокого и вспыльчивого подростка, страдающего эпилепсией. Возвратив царевичу жизнь, народ щедро снабдил его всеми добродетелями: умом, чувством справедливости, любовью к простым людям, на которых стояла и поныне стоит Русь, смелостью, благородством, скромностью и волей.