Печатная машина
Шрифт:
Дифтерит. Это слово прозвучало и, вырвавшись один раз, сразу же заполнило тесную палату.
Потом принесли капельницу и в меня воткнули иглу.
Я лежал в постели, вытянув руку, и думал, что, да, я дошел до черты, за которую лучше не переступать. Все эти гребаные восемнадцать месяцев я шел как проклятый именно до этого рубежа, и вот сразу же за ним простиралась неведомая мне земля. Как она называлась, эта местность? Дифтерит? Я хотел произнести это слово вслух, но оно забило мой рот вязкими буквами, которые застревали во мне, потому что чертовски болело горло, и не хотели выходить наружу. Дифтерит на ощупь был колюч и горек на вкус, как верблюжья колючка или как плохо
Обед я пропустил, но есть мне не хотелось. Я лежал, перебирая желания, смотрел в потолок и не знал, на чем остановиться. Капельницу унесли, и я мог встать. Прежде чем умыкнули мою одежду, я успел опустошить карманы. У меня были сигареты — единственное мое развлечение. Я зашел в туалет, открыл форточку и закурил.
На улице шел дождь со снегом. На плацу маршировали летуны. Все было обыденным и одновременно нереальным, похожим на короткий яркий сон. Они маршировали и пели, я стоял и курил, между нами клубился дым, а меня сверху донизу заполнял дифтерит.
Потом опять вошла сестра. Я лежал и смотрел, как она входит, какие у нее стройные ноги и внимательные глаза. Она принесла мне лекарства — две белые и одну желтую таблетки. На лице была все та же марлевая повязка. Я гадал, какое у нее лицо. Я видел только глаза, и они мне нравились. В них было любопытство, словно она никогда не была там, откуда я прибыл. В ее глазах читался нешуточный интерес, и она не пыталась его скрыть.
Я не знал, что у нее спросить. Мне хотелось понять, чем она пахнет. Хотелось, чтобы она дотронулась до меня. Восемнадцать месяцев ко мне не прикасалась женщина. Она попросила меня лечь на живот и сделала мне укол. Хотя бы так.
На ужин мне принесли гречневую кашу. Сработал паренек в синей пижаме и с неизменной повязкой на лице. У него были узкие раскосые глаза и короткая стрижка. Он поставил поднос на стол и, глянув на меня, молча вышел. Я поковырял ложкой в каше, глотнул компота и пошел в туалет курить.
Дни поползли со скоростью черепахи, которая, ко всему прочему, никуда не спешила. Она еле перебирала лапами, увязая в убеленном пространстве. Стены, халаты, марли на лицах, наконец-то выпавший по-нормальному снег, мое желание начать все с чистого листа — все это было покрашено белой краской. Я думал, что и налет на слизистой моего горла тоже должен быть белым, но какой он был на самом деле — я не знал.
Майор заходил по два раза на дню, иногда зачем-то с линейкой, задавал вопросы и все пытался сдержать улыбку. Не знаю почему, но мне казалось, что он постоянно одергивает себя, чтобы не расхохотаться. Это было удивительно и, возможно, никак не относилось к моей болезни, но что я должен был думать? Он не то чтобы смущал меня, но напрягал — несомненно.
Затем эта сестра. За все время (неделя) я не услышал от нее и пары предложений. По всей видимости, она была нема (временами, как припадок, почему нет?), что еще пуще разжигало мой интерес. Наш взаимный интерес. Мы играли с ней в переглядки. Я никуда не спешил, она тоже. Это происходило так: она стремительно входила — буквально врывалась, — я поворачивался на живот и приспускал штаны. Шлеп — она легко вгоняла иглу в мою задницу, нажимая большим пальцем на стеклянный поршень. Не знаю, что она в это время чувствовала, — мне же казалось, что она кончает. Она впрыскивала в меня лекарство — живительную влагу, а я представлял совсем другую картинку. И в то же время был уверен, что ей самой так же могла бы понравиться такая трактовка.
Еще она приносила таблетки. Сигареты по моей просьбе. Книжку про Чингисхана. Потом про польского
Холодный интерес в ее глазах постепенно таял, словно она свыкалась с мыслью, что я никуда не денусь, пока она сама во всем до конца не разберется. В ее глазах появилась усмешка. Охотник уступил место охраннику — теперь не было смысла держать палец на спусковом крючке, — нужно было просто проверять, на месте ли ключи. Ключи были там, где им и положено быть, и я также никуда не собирался бежать.
Возможно, оказавшись здесь, взаперти, в относительном одиночестве после полутора лет сумасшедшей, полной всякой хуйни, жизни, которую и жизнью-то нельзя было назвать, я наконец-то по-настоящему начал сходить с ума. Сколько раз, мечтая об этом там, за этими стенами, я натыкался на неприятие своим организмом вирусов повсеместного ебанатства, как после ебаядерного взрыва, заразившего всех и вся вокруг. И вот — заболел, — как от пуза наглотался отравленного воздуха. В этом смысле дифтерит был болезнью духа, а вовсе не тела, и, возможно, лечить его нужно было другим способом. Меня пытались излечить традиционно, и, скорее всего, я постепенно излечивался (ощущая это по состоянию своего горла), но что они знати о пораженных участках моей души, о количестве радиации, белым туманом висевшей над ее полями? Я и сам ничего не знал и ничего не умел. Я смотрел, хлопал глазами, и ждал, что будет дальше.
Дальше было так. Паренек, который приносил мне еду, время от времени задерживался в моей палате. Каким-то образом он ухитрялся это делать, его никто не проверял.
Сначала он разговаривал со мной через повязку. Бубнил что-то про свои армейские напасти первого года службы. Рассказывал, как его плющили сапогами, как он выл и лез на стены, как едва не перегрыз кому-то глотку. Все это было достаточно банально, я сам знал таких историй немало, чтобы дивиться или как-то ему сочувствовать. Он был неплохой парень, но довольно скучный в этом роде.
Потом он вдруг снял с лица повязку, благодаря чему сразу же поднялся на несколько планок в моих глазах. Мне стало интересно.
— Зачем ты это делаешь? — спросил я.
Он сказал, что его скоро выпишут, и ему хотелось бы немного подцепить моей болезни. Надо же, он действительно был хитрецом. Только не знал, что таким образом мою заразу не подхватить. Так легко она не давалась.
— Не нужно спешить, сынок, — сказал я. — Через год тебя свалит эта болезнь или какая-нибудь другая. Сейчас же, кроме насморка, тебе грозят лишь ожидающие в казармах заряды пиздюлин. Это тоже своего рода болезнь, и с ней приходится справляться самостоятельно.
Но он не хотел выздоравливать. Он хотел обмануть всех вокруг, а заодно и себя. Этот несчастный дошел до того, что через три дня начал просить меня его поцеловать. Рот в рот, чтоб заразиться наверняка. Честное слово, я не вру. Он лез ко мне, вытянув губы. Я разбил ему нос и запачкал пижаму кровью. Он плакал, пока я выталкивал его за дверь. Сумасшествие билось у моих ног, а я выпихивал его наружу.
Мне и самому хотелось плакать. Каждый раз, когда сестра входила в мою палату по ночам, чтобы сделать мне очередной укол, мне казалось, что я плачу. Где-то на границе между явью и сном, получая в мягкое место кусающий шлепок, я будто бы плакал по несбыточному, — тому, что видел во сне, но не смог перенести в явь. И мне кажется, что она, приложив к ужаленному месту ватку, касалась пальцами моей мокрой щеки, как бы проверяя подлинность увиденного. Один раз мне даже показалось, что ее лицо приблизилось к моему и она горячо меня лизнула.