Печатная машина
Шрифт:
Надо мной стоял Вася.
Он был в полной боевой готовности.
Я встал, уступая место.
Вася, по-хозяйски лег на нее, потом, как пилот в кабине самолета настраивает кресло, раздвинул поудобнее ее ляжки и одним резким выверенным толчком вошел.
Она хрюкнула, как будто у нее что-то там внутри оторвалось. Как будто ей внезапно удалили полип в носу.
Я завороженно глядел, как работает мой старший товарищ. Это было нечто. Я был сопливым новичком в этом забое.
Он пер ее добросовестно и в то же время раскованно. Не жалея ни инструмент, ни материал. Это был настоящий мастер-класс.
Наконец он кончил, и я залез по новой.
Теперь от нее пахло Васей.
О, этот запах! Она им провоняла насквозь. Его потом. Я не мог спрятаться от этой вони. Мне казалось, что Вася сейчас, по крайней мере, лежал рядом, хотя он ушел допивать на кухню. Не знаю, на чем держалось мое вожделение. Короче, я закрывал на все эти мелочи глаза.
Мне необходимо было кончить.
Я подражал Васе, закусывая несуществующие усы и закатывая зрачки. После него там у нее было горячо и склизко. И совсем не было плотности. Я словно тыкал членом в кастрюлю с горячей кашей. Это было невыносимо. Эта вонь, каша, Васина жопа, — все перемешалось в моей голове. Ко всему прочему я вспомнил Рубина и его отца. Все, хорош! Я остановил качели и прислушался к себе. Внутри было пусто, как в зимнем лесу.
…Я шел под дождем, и мне было невыносимо грустно. Так грустно мне не было никогда. Я готов был заплакать, но вместо этого я подошел к углу дома и принялся отливать.
Я стоял, ссал и думал: вот я ссу, и что-то из меня убывает. Что-то, что я в обратке чувствую как реально нарастающую в себе пустоту. Я ведь должен радоваться, да? Я ведь теперь мужик, настоящий, и я могу поиметь весь мир. Тогда, если это правда, почему мне так грустно? Чего-то мне не хватало. Что я потерял, что оставил в этой, как там ее звали?
Я что-то в ней оставил. Нет, не я, это она забрала у меня мое что-то. Что-то очень важное.
Я закончил и застегнул ширинку. Мне стало легче, словно я сейчас выссал свою память.
Подойдя к подъезду, я залез на дверь, потом перелез на козырек. С козырька дотянулся до балкона. Балконная дверь была открыта, и я вошел в комнату.
За столом сидели трое и играли в карты.
— Черт, для этого есть нормальная дверь, — недовольно сказал Якель.
Я сел рядом.
— Десять сверху, — сказал Арончик.
— Я ее выебал, — сказал я.
— Кого?
— Ее.
— Пас, — сказал Якель.
— Годится, — подтвердил Шипок, засылая в банк деньги.
Они раскрыли карты.
— Два раза, — сказал я.
Шипок с досадой бросил карты на стол.
— Бляхо, Якель, он задолбал! Уложи его спать, — сказал он.
— Два, — повторил я.
7. ДИФТЕРИТ
После полутора лет армейской службы я оказался в госпитале.
Однажды утром меня завели в отдельный бокс и, ничего не сказав, закрыли дверь на ключ.
Я снял шинель и бросил ее на стол. Кроме кровати, здесь была еще тумбочка. И окно на полстены с белыми занавесками. Напротив окна — дверь, ведущая в уборную комнату. Пройдя туда, я помочился в серый с коричневыми потеками унитаз и спустил воду.
Госпиталь стоял на горе и принадлежал летунам. В нашем стройбатовском батальоне
Поглядев в окно, я покачал головой. Там был черт-те пойми какой пейзаж: пустырь, за ним забор, затем опять пустырь, — и на всем этом — грязь вперемешку со снегом. В туалете также было окно, выходившее на другой, более оживленный вид, но именно эта (да и любая другая) потебень сейчас раздражала меня больше всего. То ли болезнь стремительно проникала в меня, то ли сам я куда-то проникал, но мне не хотелось делать ни одного лишнего движения. Оказавшись здесь, я почему-то сразу очень сильно устал, как будто забирался на эту гору пешком, волоча за собой груз последних восемнадцати месяцев. Я сидел на кровати и ждал, что будет дальше.
Наконец, замок ожил, и дверь отворилась.
Быстро вошла медсестра. Вся в белом. На лице — марлевая повязка. Из-под шапочки выбилась каштановая прядь. Она молча протянула мне полосатый сверток и тут же вышла. Я даже не успел толком рассмотреть ее глаза. Развернул то, что она принесла. Это была больничная пижама.
А потом началось. Врачи заходили один за другим, иногда по трое. В их глазах я читал неподдельный профессиональный интерес и такую же уважительную настороженность. Словно я был для них Маугли, дикий ребенок, и они не знали, чего от меня ждать. Хотя я послушно открывал рот и терпеливо застывал, пока они шарили в нем своими холодными ложечками и пинцетами.
Ну да, я был полностью в их руках. Я понимал, что дошел до грани, и мне было просто необходимо отдаться в чьи-то ловкие умелые руки. Из всего этого мелькания лиц с марлевыми повязками до глаз я понял одно — еще чуть-чуть, и мне никто уже не смог бы помочь. То же самое подтвердил маленький майор медицинских войск, который сказал, что я поступил в его полнейшее распоряжение вплоть до самой выписки. «Но это будет не скоро», — добавил он и подмигнул мне озорным глазом. Казалось, он был возбужден так же сильно, как и напуган. Я был для него посланцем небес или выходцем из ада — все было шатко в моем случае. «Фифти-фифти», — читалось в его глазах, когда он осматривал мое горло. «Ты мой шанс, — мог бы сказать он мне, если бы проникся внезапным доверием. — Ты мой самый неожиданный долгожданный шанс».
— Болит? — спрашивал он, заглядывая в мой рот.
— При глотании — очень сильно, — отвечал я.
— Так-так-так, — говорил он, нарочито хмуря брови, на самом же деле еле сдерживаясь, чтобы прямо здесь, при мне, не потереть ладошки от восторга.
Я глядел сверху на его лысеющую макушку и уже не был уверен, что смогу прожить дольше него. Его нездоровое возбуждение зарождало во мне беспокойство, хотя, кроме боли в горле, я ничего особенного не чувствовал. Я вообще ничего не ощущал, стараясь отвлечься от всяких мыслей.