Печки-лавочки
Шрифт:
– Я ничего не понимаю, – пробормотал Иван.
– Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
Иван полез на верхнюю полку и затих.
Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
– Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. – спросила Нюра тихо. – Парень-то рассказывал…
– Нет, – тоже тихо откликнулся профессор. – Впрочем… что-то есть и от правды.
– Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели
– А сколько корова стоит?
– Четыреста – четыреста пятьдесят… А с телком – так и больше.
– Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде.
Не спят только на паровозе.
Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:
– Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?
– Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.
Машинист засмеялся.
– Придумают же!.. Смешно.
– Анекдот-то – вот с такой бородой.
– Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?
Колька пожал плечами.
– Люди…
– Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
Она увидела сон.
Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».
Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра – конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут – среди обаятельных дам и джентльменов – этих, с хвостиками и на копытцах?
С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…
– Пойдем домой! – сказала Нюра.
Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…
Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…
И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.
Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
– Эх вы! – сказала она. – Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что
За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
– Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
– Чтобы я этого больше не видела!
Мужчины опять захлопали…
Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
– Вань!..
Иван спал глубоким сном.
Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
– Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
– Почему все? – возразила Люба.
– Все, без исключения, – подтвердил профессор.
– Ну а дальше? – попросила Нюра.
– Я ушел. Простите, уехал.
– А она?
– Она осталась.
– Но вы же любили ее!
– Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу – зеленый…
– Что же дальше? – все не терпелось узнать Нюре.
– Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.
– А Катя?
– А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича – баш на баш.
– А кто раньше встретил: Катя или вы? – спросила Люба.
Профессор засмеялся.
– Вот что значит – не романист я! – пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне – с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…
– Что же, никто не мог подвезти?
– Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные – в одну ночь – перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.
– Господи, прямо как в книге, – сказала завороженная Нюра.
– Вот это-то я и понял главным образом: что все это – мое горе, мои страдания – это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…