Педагоги шутят тоже... Только строже
Шрифт:
И вот я окончил медицинский институт только что. Приезжаю в Волоколамск работать участковым врачом. Это районный центр, бездорожье. Как больной ко мне относился? Я Вам скажу. Я пришел в баню, ну, очередь, конечно. Стою в хвосте со своим свертком — с мочалкой и шмотками. Выходит банщик:
— Доктор, проходите.
Я оглядываюсь по сторонам, это кому? Впереди стоит директор ободно-механического завода, фигура номер один в этом районном центре.
— Доктор, проходите. Ну, Андрей Иванович, что ты стоишь? Эти постоят.
[С. 86]
У хирурга истерика… операцию продолжает студент
Была после 4-го курса практика, меня позвали
— Андрей, робеть нельзя, держи сапожок.
Дает мне в руку сапожок такой, расслаивать. Я начинаю под ее руководством, нас двое, на наркозе нянька, нас только двое. Я начинаю расслаивать брюшину. Мать честная! — вдруг она расслоилась, я увидел кишечник. Я начинаю одну спайку за другой рассекать, потом раздается такой характерный «бррру».
— Всё в порядке, зашивай!
Я где-то рассек ту спайку, которая основанием была для структуры кишки. Зашил под ее руководством. Она говорит:
— Ну хорошо, потом надо будет кровь перелить.
Вот и всё. Мужик ушел домой, в общем, здоровым. Это была норма подготовки врача. Я это запомнил, потому что лазить в пузо при непроходимости — дело дико ответственное, там понять ничего нельзя, когда это конгломерат соединительной ткани, а в нем кишки. Вот как быть? А эта Кланька, она работала в войну, а через Волоколамск отступала армия Панфилова… Это фронтовые люди, они умели работать. И я обязан был работать.
(УК 06-09-06; 12-12-06; С. 89)
Я вставил палку в дверь, чтоб не опаздывали
Когда я пришел на кафедру, я был самый молодой там, ассистент. И вдруг стал заведовать кафедрой <в 1971. — Б. Г.>. Ну, так распорядился Кассирский. Мои товарищи, мои коллеги, девки ужасно обиделись. Не то чтобы они были против, но все-таки это ужасно было — Андрей — наш, и вот он теперь заведует. Они входили в аудиторию минут так через 5-10. Входит матрона, солидно, степенно шествует по залу. Я моложе был, дурее, конечно, надо было не замечать. Замечания им делать тоже неудобно. Но злился. Раз посмотрел, два посмотрел, потом взял и вставил вот эту вот палку в дверь — запер. Это сбило спесь, потому что надо стучаться, а на конференции не ходить — неудобно: ординаторы сидят, аспиранты… Стучатся. Ну, постучались — пустили. Но уже заходили, не выпятив вперед свои атрибуты, а вот так вот <показывает. — Б. Г.>. Ну, ладно, думаю, черт с вами! Конечно, зря я это делал, надо было наплевать, пройдет само. Но все-таки опаздывать надо в меру!
(УК 11-09-06; С. 117).
Показательная операция
Вот у меня перед глазами: приезжает будущий академик, профессор, выдающийся хирург, известный деятель. Хочет делать показательную операцию. Но перед тем заходит в операционную, где обычный наш районный врач делает резекцию
(УК 20-06-06)
На Руси: «пьян да умен — два угодья в ём»
А сказал это Семен Сергеевич Халатов (1884–1951), заведующий кафедрой патофизиологии в 1-м Меде. Классик работ по атеросклерозу, патофизиологии атеросклероза. Но поскольку он был совершенно выдающийся ученый, его надо было сожрать. И его подловили на том, что он был несколько перегружен на работе. Он говорит: «Ну, что, ей-Богу, что вы пристали? Пьян, да умен — два угодья в ём». Абсолютно выдающегося ученого, конечно, прогнали, ну, именно за выдающееся, а не за водку. Классические работы по атеросклерозу — это Халатов, Аничков. Я его не застал.
(Из лекции 01.09.04, опубл. [Академик Андрей Воробьнв… 2010. С. 757])
О Зинаиде Виссарионовне Ермольевой (1898–1974), академике АМН СССР
3. В. Ермольева сделала пенициллин. Лучший в мире пенициллин. Вслед за Флемингом, но лучше, чем у Флеминга. Её открытие встретили в штыки. Давили, как вошь, не давали работать. Кричали:
«Шарлатанка, гнать надо!». Потому что должна была измениться психология. Помог только Бурденко. Он стукнул кулаком по столу. Потому что он проверил на абсцессах мозга ермольсвский пенициллин. И он в морду дал тем, кто ей мешал работать. И тогда пенициллин пошел.
Вы думаете, что тогда были другие люди? Люди всегда одинаковые — они от Адама и от Евы. А там всё известно.
(УК 10-09-04; С. 721).
О консилиуме у больного Генсека
Вот тут курсанты, я расскажу ситуацию из жизни. Болеет генеральный секретарь партии. Я приехал к больному, вернее, позвали примерно через полтора месяца после начала болезни. А на новенького хорошо видно. Они-то были в плену своей каждодневности, а я — со стороны. Слушаю <как докладывают. — Б. Г.>: температура 39, лихорадка, из раны высевается синегнойная палочка, в крови ничего не высевается, палочкоядерный сдвиг 20–30. Коагулограмма гиперкоагуляционная. Я смотрю: 20 палочек. Температура 39. Я говорю: «Это синегнойный сепсис». Ну, вы представляете себе, что произошло с начальником 4-го управления <Е. И. Чазовым. — Б. Г.>?
— Что ты молотишь, какой сепсис? Мы тут все смотрим, а ты чего?
Я говорю:
— Ну, вы, конечно, умные, но это — сепсис. И не надо спорить: 20–30 палочек, гипертермия 39 с лишним, резко выраженная гиперкоагуляция.
— Мы что, без тебя не видели гиперкоагуляцию? Андрей Иванович, ну, что ты нам крутишь мозги? Что мы, парапроктит не знаем? Вот спроси их: хоть один парапроктит дал сепсис?
Ну, уровень разговора не для меня. Поэтому бил слева, справа, но только наотмашь. На консилиуме я Чазову говорил «Вы», а так, конечно, что он мне? Женька и Женька. Я тогда, правда, еще и членкором не был. Вот такое препирательство. Чем кончилось? Он поорал, поорал и сказал: «Андрей, ты запиши там!» И пошел. Значит, он согласился. А как же его реакция? А что особенного, реакция? Он что, дурак, что ли? Реакция! Если мне говорят поперек, у меня тоже реакция. Но потом-то он дотюнькал, что Воробьев был, ну, вроде, прав. Ну и хрен с ним! <…>.