Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?
Шрифт:
Конечно, Василь Быков был прав, когда говорил мне, чтобы я не переоценивал сказанное и написанное моими учениками. Я выпустил в жизнь первых учеников в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году и хорошо знаю, как жизнь обламывает, укорачивает, ломает, пригибает, да и попросту уродует человеческие судьбы. И все-таки, и тем не менее. В том самом 1964 году о сочинениях которого я только что рассказал, я принял два девятых класса в 610-й школе Москвы, которые и выпустил через три года, в 1967 году. Через 42 года несколько человек из них пришли в ту школу, где я сейчас работаю, на мое восьмидесятилетие. Они написали и издали, снабдив многими фотографиями, тридцать экземпляров книги с воспоминаниями о нашей тогдашней совместной жизни. Не считаю возможным приводить здесь комплименты.
В предисловии к книге они написали, что со школьных уроков до сих пор живут в них интерес, любовь и трепетное отношение к книге, стремление все анализировать, пытаясь осмыслить происходящее, умение высказать и отстоять свою точку зрения. Они писали «о том “прекрасном далеко”, которое живет в нас прошедшие сорок лет».
Есть в этой сделанной ими книге две фотографии, смысл которых понятен только нам. Однажды, в конце десятого класса, я увидел, как по рядам идут какие-то пакеты. Спросил, что это. Мне ответили не очень охотно. Я, когда узнал, что в них, попросил распечатать фотографии и для меня. Оказалось, что десятиклассники собирались у одной из учениц с приготовленными костюмами и играли в «Войну и мир». Нет, это была не инсценировка, не чтение по книге, а свободные импровизации под фотоаппарат их же одноклассника, который мечтал поступить на операторский факультет ГИКа (не поступил, стал военным, и сейчас он в чине полковника уже на пенсии, хотя и работает). Не помню всех, кто на этих фотографиях. Но могу точно сказать: вот это Элен, а тут Соня, а вот Лиза и Андрей Болконский, а здесь Николай Ростов.
Роман Толстого стал частичкой их собственной жизни, вошел в нее как что-то свое, личное, интимное. Я еще расскажу о сочинении, которое они писали по роману Толстого и с которого начались принципиальное новое для меня понимание того, что такое школьное сочинение по литературе, и долгая борьба против существующей, с моей точки зрения, порочной системы. Я не выиграл это сражение, – наоборот, схоластика побеждала в нашей школе. Но сам шел только по этому пути.
А через какое-то время мы с выпускниками пошли в ресторан рядом с нашей 610-й школой, точнее, ее новым зданием. И там известный бизнесмен (он, правда, предпочитает называть себя предпринимателем; он один из тех, кому Россия обязана тем, что в страну пришли мобильные телефоны), сказал о книгах, прочитанных тогда: «В школьные годы мы читали хорошие книги. Потом оказалось, что жизнь куда сложнее, чем то, что было рассказано в этих книгах. Но все равно что-то от них осталось в душе. И как хорошо, что МЫ прочитали ЭТИ КНИГИ».
Сегодня литература уходит даже с уроков литературы. (Я написал «литература», а не «книга». Ведь если ученик читает роман или стихи на дисплее, то это общение с литературой. А если он читает книжку с кратким пересказом «Преступления и наказания», то это значит, что он прошел мимо романа.) Этот уход литературы с уроков литературы – моя боль и горечь. Я пытаюсь понять, почему все это произошло и возможно ли сегодня плыть против течения. Плыть не во вчерашний день, а в нынешний. Я пытаюсь ответить на извечный русский вопрос: ЧТО ДЕЛАТЬ? Собственно, обо всем этом книга, которую вы начали читать.
2. ИСПЫТАНИЕ КЛАССИКОЙ
С тех пор, как я прочел те сочинения, о которых мы говорили, прошло сорок семь лет. И каких лет! «Чему, чему свидетели мы были!» В 2009 году, закончили школу первые мои ученики, которые уже родились в другой стране. (Правда, одна из них, когда я размышлял по этому поводу, воскликнула: «Но я была зачата еще в СССР!».)
Как они воспринимают литературу современную, я не знаю. А вот об их отношении к русской классике думал много.
М. М. Бахтин писал, что великие произведения разбивают грани своего времени и живут в веках, причем «более интенсивной и полной жизнью, чем в своей современности… В процессе посмертной жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами; эти произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания. Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники
И вместе с тем, преломленная сквозь новое время и новый личный опыт читателя, книга может не только открыть новые свои смысловые глубины, но и потерять какие-то очень важные для самого писателя смыслы.
На меня большое впечатление произвел прочитанный мной рассказ тогда молодой учительницы, дочери Г. А. Гуковского, учебник которого изъяли из библиотеки после его ареста, как раз тогда, когда я учился на первом курсе. В младшем классе она прочитала басню Крылова «Стрекоза и Муравей». Спросив что-то о труженике Муравье, она получила совершенно неожиданный для нее ответ ученика, сказавшего, что Муравей плохой, потому что к нему обратилась бедная, голодная, замерзшая Стрекоза, а он отказался ей помочь. И это мнение было поддержано многими одноклассниками: в переполненном классе большинство учащихся были такими же эвакуированными из западных районов страны.
Но это было давно. А теперь посмотрим, как воспринимается Пушкин в наш, двадцать первый век.
7 класс, «Станционный смотритель». Недавно прочел статью учительницы из Иркутской области о том, как она проводила урок по этой повести. Обратив внимание на картины, которые развешены были по стенам комнаты самого станционного смотрителя Вырина, учительница вспомнила вместе с учениками о Блудном сыне. Затем она предложила семиклассникам сравнить эту притчу с сюжетом самой повести. И они убедились, что судьба станционного смотрителя и его дочери отразились на это притче зеркально: ни возвращений, ни раскаяния, ни встречи с живым отцом и признания своей вины перед ним.
«Возможно, – подводит итог этой части урока учительница литературы, – повесть “Станционный смотритель” – это предостережение писателя современникам, людям XIX века, для которых евангельские притчи утратили религиозный смысл, перестали быть живыми нравственными уроками, превратилась лишь в часть быта».
Возможно. Я вспомнил об этой статье и перечитал ее после того, как в этом году моя коллега по школе рассказала мне, как проходили совсем недавно у нее уроки по «Станционному смотрителю» в нынешнем седьмом классе. А класс этот повесть Пушкина не принял. И поздние слезы Дуни на могиле отца их не тронули.
– И правильно сделала, что уехала с офицером. Ну умер бы он рано или поздно, отец ее, так что же – ей в этом захолустье так и горевать?
– И кому бы досталась красота ее необыкновенная? Да и ни в каком сне не приснилась бы ей шестерка лошадей, ее дети-барчата да служанка.
– И что ждало ее в жизни, о которой в самом начале сказано, что она дочь «сущего мученика 14 класса»?
Вот тут-то собака и зарыта.
Многие поколения русских людей, кто бы они ни были по национальности, как нечто непреложное воспринимали «Капитанскую дочку» Пушкина с ее «Береги честь смолоду». И как должное воспринимали тот эпизод, когда Гринев отказался целовать руку Пугачеву. А сегодня ребята, восьмиклассники, кричат в классе: «Ну и дурак! Что он, не мог поцеловать ему руку? Подумаешь, делов-то… Зато остался бы жив. Рисковать жизнью из-за такой ерунды».
Я давно не вел уроков по «Евгению Онегину», но учителя мне рассказывали, что девятиклассники, особенно девятиклассницы, не принимают Татьяну с ее «Но я другому отдана и буду век ему верна»: «Она добилась того, о чем только могла мечтать: он у ее ног, а она держится за верность старому нелюбимому мужу».
Как говорит известный телевизионный обозреватель, «вот такие времена».
Послушаем свидетельство и Светланы Алексиевич: «Уж в очень запутанное время живем. Без идеи справедливости. Это уже другая Россия. Другие люди. Бесы тоже другие.