Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
– Дала согласие и готова. Священник просит шестьдесят песо за церемонию без предварительного оглашения. Я сказал, что мы заплатим в положенный срок. Он опять за свое: мол, надо алтарь привести в порядок, и стол в трапезной совсем развалился. Я пообещал прислать ему новый. Тогда он припомнил, что вы на мессу не ходите. Я зарок дал, что будете. А еще, мол, после смерти вашей бабушки он десятину не получает. И на этот счет не беспокойтесь, говорю. В общем, все уладил.
– Ты у Долорес денег вперед не попросил?
– Нет, хозяин. По правде,
– Какое ребячество, Фульгор.
«Вот те на! Я, значит, ребенок. Да мне без малого пятьдесят пять, уже могила на горизонте маячит; а он-то много в жизни повидал?»
– Жаль стало ее радости лишать.
– Вот я и говорю: сущий ребенок.
– Как изволите, хозяин.
– На грядущей неделе съезди к Альдрете. Пусть вернет изгородь на прежнее место и на земли Медиа-Луны не посягает.
– Но ведь замеры у него правильные. Я за то ручаюсь.
– Скажи, что он ошибся в расчетах. Снеси ограду, если будет настаивать.
– А как же законы?
– Какие законы, Фульгор? С этого дня и впредь законы здесь устанавливаем мы. Есть у тебя крепкие ребята из местных?
– Да, найдется парочка.
– Тогда отправь их к Альдрете, и дело с концом. Составишь на него протокол о присвоении чужой собственности или придумай что-нибудь. Напомни ему, что Лукас Парамо умер. При мне все пойдет по-новому.
В небесной синеве плыли редкие облачка. Там, наверху, еще гулял ветерок; однако здесь, внизу, воздух превращался в раскаленную духоту.
Он вновь постучал рукоятью хлыста, просто чтобы напомнить о себе, прекрасно зная, что ему не откроют, пока не будет угодно Педро Парамо. Затем глянул на притолоку: «А все-таки с этими черными бантами нарядней». Едва он об этом подумал, дверь отворилась.
– Проходи, Фульгор. Что насчет Торибио Альдрете, решено дело?
– С плеч долой, хозяин.
– Значит, остаются Фрегосо. Пока ничего не предпринимай. Сейчас меня больше заботит мой «медовый месяц».
– Здесь повсюду голоса. Не иначе как они в стенах замурованы или под булыжниками мостовой. Идешь – эхо позади, точно шагает за тобой кто. А еще потрескивания. Смех. Только старый-престарый, словно выдохшийся. И голоса, дряхлые от времени. Много всего слыхать. Но я думаю, настанет день, когда эти звуки стихнут.
Так говорила Дамиана Сиснерос, пока мы шли по улицам селения.
– Одно время несколько ночей подряд мне чудились праздничные гулянья. Шум стоял даже в Медиа-Луне. Пошла я глянуть на содом, который тут творится, и вижу ровнехонько то, что сейчас: ничего и никого. На улицах ни души, как и теперь. Потом все смолкло. Неудивительно, ведь и от веселья устаешь.
– Да, – вновь промолвила Дамиана Сиснерос. – Здесь повсюду голоса. Только я уж привыкла. Услышу, как собаки воют, да и пускай себе воют. А то, бывает, ветер поднимется и ну листья с деревьев срывать, хотя сам видишь: нет здесь деревьев. Когда-то, выходит, росли, иначе откуда листьям взяться?
А хуже всего разговоры; голоса будто из маленькой щелки идут, но такие отчетливые, что говорящего сразу узнаешь. Да вот хоть сейчас, по пути к тебе похоронную процессию встретила. Остановилась я «Отче наш» прочитать. И еще не закончила, как одна женщина отошла от остальных – и ко мне: «Дамиана! Помолись за меня!»
Шаль откинула. Я гляжу: сестрица моя, Сикстина.
«Ты как сюда попала?» – спрашиваю.
А она в толпу юрк – и скрылась.
Не знаю, известно тебе или нет, но сестра моя Сикстина умерла, когда мне двенадцать минуло. Старшей была из шестнадцати детей. Сам посуди, сколько лет она уж мертва. А глянь-ка, все по белу свету скитается. Так что не пугайся, Хуан Пресиадо, голосов тех, кто ушел недавно.
– Значит, мама и вас предупредила о моем визите? – спросил я.
– Нет. Кстати, как она поживает?
– Умерла.
– Так рано? Отчего?
– Не знаю. Вероятно, от тоски. Она без конца вздыхала.
– Скверно. С каждым вздохом жизнь от человека по кусочку отлетает. Стало быть, умерла она…
– Да. Странно, что вы не знали.
– Откуда? Я уж сто лет ничего не знаю.
– Как же тогда меня нашли?
Молчание.
– Вы еще живы? Ответьте, Дамиана!
Я вдруг увидел, что стою один посреди пустых улиц. Из зияющих оконных проемов ползли к свету толстые стебли сорняков. Под осыпающейся штукатуркой глинобитных стен виднелись потрескавшиеся кирпичи.
– Дамиана! – крикнул я. – Дамиана Сиснерос!
«…Ана …нерос! …Ана …нерос!» – отозвалось эхо.
Залаяли собаки, точно я потревожил их сон.
Вдруг на дороге показался мужчина.
– Эй! – окликнул я.
– Эй! – ответил мне собственный голос.
Затем где-то поблизости, словно за углом, раздался женский говор:
– Смотри-ка, кто там. Уж не Филотео ли Аречига?
– Он самый. Сделай вид, что не заметила.
– Лучше пойдем. Если увяжется следом, значит, и вправду одна из нас ему приглянулась. Как думаешь, кто?
– Конечно, ты.
– А мне сдается, что ты.
– Да не беги так. Остановился он на углу.
– Выходит, вовсе и не за нами шел.
– А если бы все-таки за нами? Что тогда?
– Не обольщайся.
– Может, оно и к лучшему. Поговаривают, это он к дону Педро девиц водит. Считай, нам еще повезло.
– Правда? Я бы со стариком ни за что не связалась.
– Лучше пойдем.
– И то верно. Идем.
Время позднее. Давно перевалило за полночь. И голоса:
– …Говорю тебе, если маис в этом году уродится, то верну долг. А пропадет на корню – придется подождать.
– Да я и не требую. И всегда шел тебе навстречу. Но ведь ты чужую землю возделываешь. С чего платить-то собрался?
– Кто сказал, что земля не моя?
– Утверждают, будто продал ты ее Педро Парамо.
– В глаза не видал этого господина. Земля была и есть моя.
– Это ты так думаешь. Однако ходят толки, что все принадлежит ему.
– Пусть скажут мне лично.
– Слушай, Галилео, между нами говоря, я тебя уважаю. В конце концов, ты мне зять и хорошо ладишь с моей сестрой, не спорю. Только не отрицай, что продал землю.