Пехотинцы. Новые интервью
Шрифт:
Когда началась война, был приказ все радиоприемники сдать, чтобы не слушали пропаганду. А потом, перед сдачей, отдавали: они все находились в каком-то здании. Я думаю: «Вот бы мама пришла, забрала этот приемник». Ну мальчишка был. Это уже в Севастополе потом я посерьезнее стал.
До рукопашной не доходило в Одессе?
К счастью, нет. Во время войны в рукопашной я не участвовал.
Да, что еще интересно: я и Жорка Гильс, товарищ один, – мы, когда вышли с боев, решили побежать домой. Он жил под Живаховой горой, где в царское время кирпичные заводы были. А я сразу побежал на Ярмарочную к голубям. Там немец один держал голубей – Адик. Вышел Адольф с таким презрением, прическа как у Гитлера. Маму я не застал и брату своему глухонемому написал записку для неё, мол, я стою в родильном доме, приходи туда. Она пришла, начала спрашивать: «Тут Ликвер есть?»
К вечеру второго дня нас посадили на машины и снова куда-то повезли. Оказывается, мы выехали со Второго Заливного, въехали на сахарный завод, а за сахарным заводом грузился последний караван судов на Севастополь. Немцы бомбили, город весь в дыму был – страшная вещь. А до этого я ехал через Привоз: весь Привоз горел – они зажигалки бросали. Но вообще город был не сильно разбитый. На пароходы сетками грузили в трюмы снаряды и мины – самое ценное. А продовольствие и химимущество бросали в море, чтоб немцам не осталось. Бросали, один ящик упал – там бисквиты «Мария» были, очень вкусные. Я их в вещмешок наложил (и там голубь у меня), тут два мессершмитта пролетели, обстреляли нас. Один краснофлотец подбежал к спаренному пулемету, начал стрелять, а, оказывается, это не его. Другой подбежал, начал драться с ним, говорит: «Уходи, я стрелять буду». Мы забежали в трюм, самолеты прошли над нами, с пулеметов прострочили и над самой водой стали уходить в сторону Лузановки. Один самолет вроде упал в море – так издали нам показалось.
А потом я, Жорка и еще двое ребят – Гоноровский и Донской – начали шептаться между собой, оставаться или нет. Я ж не знал, что родители эвакуировались. Мы решили остаться в Одессе – ну мальчишки были, не понимали, что это опасно. Один краснофлотец подошел, здоровый такой мужчина с усами, и закрыл нас в кубрике. Привел младшего лейтенанта, говорит: «Вот, они о чем-то договариваются. Может, они корабль хотят взорвать?» И лейтенант заставил нас идти в трюм, чтоб мы разгружали мины и снаряды. Мы туда спустились, а потом – я не помню, как и что, – мы оказались в море. Так эти два парня всё-таки исчезли, а я и Жорка остались.
На другой день я подошел к краснофлотцам, которые брились, и говорю: «Сбрейте мне усы». Они начали смеяться над моим «мхом», побрили меня. А я вспомнил, что у меня в вещмешке голубь. Написал записку и этого голубя бросил почтового. Потом уже, после войны, Миша Бондаренко (он умер в позапрошлом году), он помнил, как этот голубь прилетел с запиской с моря.
И уже в Севастополе я встретил соседа своего, родственника, он говорит: «Ты знаешь, что твои родители там, на таком-то корабле?» Я так обрадовался, хотел бежать, а меня не пускают. У нас из 36 человек, которые в роте, осталось 16 или 18 – поразбегались. Фронт был под Мариуполем, никто уже не верил в победу. Так командир роты не хотел меня отпускать. Лазарь его звали. Но потом всё-таки разрешил. Мы пошли, а корабля уже нет. И вот в это время в Севастополе немецкая авиация потопила наш крейсер «Червона Украина». А родители эвакуировались на теплоходе «Украина». И я думал, что родители мои погибли.
В Севастополе нас, молодежь, с 421-й дивизии направили на Мекензиевы горы. Туда с Евпатории на переформирование отступила 7-я морская бригада. Командовал ей полковник Жидилов, моряки там в основном были. И уже в 7-й морской бригаде я провоевал и был дважды ранен. Первый раз на Итальянском кладбище, в январе, а второй раз уже тяжело был ранен в начале мая, тоже на Итальянском.
Можно подробнее?
В ночь на новый, 1942 год наши войска высадили десант в районе Феодосии и Керчи. И для того, чтоб немцев отвлечь, так нам объяснили, мы начали местное наступление на Итальянском кладбище. Я полз, а немец гранату бросил. Я увидел, как сзади она упала, но уже не мог ничего сделать. Взорвалась, и осколок попал мне в правую ступню. Хорошо, что не убила. Я лежал потом на Максимовой даче. Там раненых полный госпиталь: на полу, где хочешь, лежат. Это в кино показывают красиво, что там аккуратно так всё. И один моряк раненый, постарше меня, говорит мне: «Знаешь что? Вон какой-то моряк, он на тебя так посмотрел и дал тебе место на кровати, а сам пошел на пол лег». Я кричу: «Яшка! Яшка!» А он: «Я не Яшка, моя фамилия такая-то». Я говорю: «Да как же? Я же тебя знаю хорошо». А он прикинулся, что он татарин – не еврей. Чтобы его, если в плен попадет, не это самое… И когда он уже выписывался, расплакался и говорит: «Да, так и так, я такой-то». Штукман его фамилия была.
А второй раз тоже в атаку шли. На мне, значит, были ватные брюки, такие брюки и морские брюки, и ложка была деревянная – мама дала. И прямо в эту ложку разрывная пуля угодила. Эта рана у меня очень долго заживала.
Описать процесс боя можете?
Это мне тяжело рассказывать. Ну наступаешь, кричишь «ура!», в тебя стреляют, ты прячешься – вот это страшно. Ну что тут описывать? Даже Симонов пишет: «Что ж рассказывать это?» Ну вот я бегу, стреляю, в меня стреляют, я хочу вперед, пули летят, тот ранен, того убили, то назад отступаем, то вперед – это бесконечная такая вещь. А вот когда немцы наступали, мы, значит, отстреливались тоже и гранаты бросали. Другой раз вспоминаю, как немец прямо на меня несколько раз бежал, а я стрелял в упор. Глаза такие…
Там, под Севастополем, оборона была уже подготовлена. Были траншеи, землянки, окопы соломой обложены. Но это всё мы потом оставили, когда отступали, и уже на новых местах нужно было окапываться.
В Севастополе я первый раз увидел пленных немцев: молоденькие мальчишки, голодные сидят – ну такие же, как я, ты представляешь?
Кормили как?
В Одессе кормили исключительно здорово – всё ж оставалось. Нам давали котелок, там полкотелка каши, например, и столько же жира еще сливали. Вино давали – привозили повозку с деревянной такой бочкой. А под Севастополем очень плохо кормили. Голодные были постоянно. Рано утром на рассвете привозили кушать, например, и вечером – иначе к передовой не подойдешь. Давали суп-пюре гороховый – одна водичка прямо, перловку давали. Около Севастополя есть местечко такое, Инкерман. Там рядом Сухарная балка и склады артиллерийские Черноморского флота. Их взорвали, когда наши отходили, там очень много боеприпасов было. И там был завод шампанских вин. Так нам давали это шампанское. Сначала бутылку на четверых, а потом замполит пришел: «Как так? Это на двух человек надо! Что вы дурака валяете?» Ну начальство, им выгодно было – старшина и так дальше. А пить: попробуй шампанское выпить – с чего? Чашек нет. Так мы брали с немецких котелков крышки снимали. Оно всё выбегает – еще не знали, как правильно пользоваться. С пистолетов трофейных потом расстреливали эти бутылки. Пацаны, ну: боя нет – в бутылки стреляли, кто лучше. Возьмешь патрон наш, камнем ударишь – пуля чуть-чуть влезала внутрь, и можно было из парабеллума или из вальтера стрелять одиночным выстрелом. Потом нужно было оттянуть – гильзу не выбрасывало.
Экипировка у вас какая была?
Винтовка та же самая, лопатка, противогаз обязательно. Но противогаз я выбрасывал.
Сначала под Севастополем наша бригада была в резерве Главного командования Приморской армии. Так нас перебрасывали то на Мекензиевы горы, то на Итальянское кладбище, то на Английское кладбище, то на хутор Каракуба – всё время на новом участке мы находились.
Как-то меня выделили со старшиной пойти за пищей. Взяли термос в рюкзак и пошли. Я подошел к одному краснофлотцу, говорю: «Морячок, с какой ты бригады?» Он посмотрел: «Мишка!» Я: «Мишка!», – друг на друга. А это Мишка Рабинович, его сестра дружила с моей тетей. Он погиб потом. И мы там задержались до того, что старшине прострелили бачок – суп весь вылился.
Потом прислали нам пополнение из Азербайджана, Грузии и так далее – сделали национальные дивизии. Эти азербайджанцы, что они делали! Они свои портянки снимали и в вещмешок складывали. И всё. Когда позже я лежал в Цхинвали в госпитале, полно их было – все калеки, с отмороженными пальцами. В палату нельзя было войти – воняло так мертвечиной. И потом стали все инвалидами войны.
А посылали, например, этого азербайджанца со старшиной перловую кашу нести, так он по дороге рукой из ведра половину каши, наверное, съедал. Краснофлотцы однажды одного так отлупили, как не знаю кого. Сало давали нам как сухой паек или консервы американские. У меня ни ключа, ничего нет, только штыком можно было пробить эту коробку. Так вот азербайджанцы – мусульмане, они сало не кушали. Они его складывали в вещмешок, чтоб где-то поменять на что-то. А наши краснофлотцы брали это сало и по губам им мазали. Те кричали так.
У нас был командир взвода, агроном азербайджанец: парень такой, техникум окончил – ветеринарный, что ли. Так он рассказывал: «Я ему говорю, а он мне: «Я твоя не понимаю», – азербайджанец азербайджанцу.
А до этого командиром взвода у нас был молодой лейтенант с подводной лодки – списали его. А я же учился в украинской школе, и вот мы как-то в землянке сидели с ним, и я ему что-то по физике говорю: «Формула потужности». А он: «Мощности». Я ему: «Да какой мощности? Потужности». И мы спорим такие (смеется).