Пекарь Ян Маргоул
Шрифт:
Помер, стало быть! Порядком пришлось нам шагать, чтоб своими глазами увидеть, — и так оно и есть. Ваша весточка была правильная.
Как помер-то? — спросила женщина с ребенком; она, без сомнения, лила слезы в первый день, но теперь истощила уже их запас.
Ян стал рассказывать, а Йозефина принялась варить кофе — ведь и в дни траура нужно есть.
Потом четверо мужчин подняли гроб, и процессия двинулась. Несшие шагали тяжело, спотыкаясь, остальные тянулись, будто едва владели ногами.
Вот она, открытая могила, — сюда, сюда!
Могила притягивала гроб и горстку
Священник бормочет молитву за упокой, но скоро умолкает, так как над кладбищем поднялся ветер — куда более патетический плакальщик.
Ян, Йозефина и Ян Йозеф вышли с кладбища через узкую калитку. Вокруг лежали такие знакомые надельготские поля и леса. Пробило три, и Маргоулы спешили домой. Франтишек Дурдил похоронен, оплакан, но нельзя оставить дела больше, чем на три дня.
Дома Ян вымел под печь и, раскалив ее до равномерного жара, посадил хлебы. Лицо у него горело, и он горячей рукой сжимал рукоять лопаты — очень спешил. Надо было развести огонь еще днем, чтоб испечь две партии хлеба и выехать утром. Ян прочистил колосник и стал устанавливать решета, как вдруг, в самый разгар работы, в пекарню вошел мельник Немец.
Эй, пекарь! — крикнул он Яну, поставив на лавку свою большую ступню, как вор, который ломится в рай; отшвырнув носком ноги фартук, он наступил на него. — Пекарь, — сказал он, — я хочу потолковать с тобой кое о чем. Теперь, когда Дурдил умер, кто будет работать на мельнице, если не ты? Знаю, что вы вдвоем разворовывали зерно, которое я вам доверил, и знаю, что вы сами кормились за мой счет и откармливали свиней, — все-таки я пришел вот к тебе и говорю: оставайся на месте. Ты совал нос в дела мельника, так теперь обслуживай мельницу сам, она небольшая, справишься. Если ты один будешь кормиться из этой кормушки, мне меньше убыли. Ну, согласен?
Согласен? — ответил Маргоул, выдергивая фартук из-под ноги Немца. — Согласен? Да как же можно согласиться на то, что вы предлагаете? Выходит, работай за двоих, хоть жалованье меньше солдатского? Выходит, раскармливай вас своим трудом, пока на вас рубашка не лопнет? Вы говорите — мы брали ваше зерно и вашу муку; да нешто вы их не взвешивали, как заправский ростовщик?
Ладно, — молвил хозяин, — с этим покончено; что ты взял, то твое, не собираюсь преследовать тебя за какую-нибудь четверть жита, что ты украл, — так уж на всех мельницах повелось, и я должен мириться с такой потерей. Но теперь я хочу, чтобы ты молол один, потому что один вор лучше, чем два. Так что оставайся, а чтоб тебе не надорваться, коли ты при всей своей нужде не избавился от прежней лени, я пришлю тебе подручного.
— Вот как! — воскликнул опять Маргоул: наглость хозяина распаляла его, как ветер раздувает пламя. — Да кто вы такой, чтобы мне приказывать? Кому это неизвестно? Кто вас но знает? Вы попросту мошенник и ростовщик, и распоряжайтесь своими мешками, по никак по людьми, никак не людьми!
Немец, видя, что Ян в бешенство, сам не выдержал, крикнул:
Ах, так? И это говоришь ты, которого я поднял из грязи и накормил?
Да, это говорю я, пекарь, которого ты чуть не сожрал, людоед!
Переведя дух, мельник прохрипел:
— Я умею хватать быка за рога, а змею за голову. Собирай пожитки и проваливай! И больше ни слова, мерзавец, или, клянусь богом, я тебя двину!
Тогда Ян повернулся к нему, подняв лопату над головой, и сказал:
— Это ты сейчас же уберешься, а я останусь!
Если б один из двух сделал хоть шаг, хоть рукой бы пошевелил, — они, сцепившись, покатились бы в пыли пекарни. Оба молчали, по над ними пылал кровавый гнев и долго рычал еще в глотке хозяина. Наконец Немец вышел вон, и вскоре можно было увидеть, как он спешит унести свое брюхо в Боусов. Между тем мельница осталась на прежнем месте, и Ян, погребенный в пекарне Немца, вдыхал пламя печи, грозя кулаком. Сейчас он уже не был похож на того белого пекаря, который, смеясь, осмотрительно выбирает слова, чтоб сказать тебе приятное. Замолчи, Ян Йозеф! Куш, Боско и Дон! Похожий на мрачного кузнеца у горнила, стоит пекарь, разбивая обгорелой рукоятью лопаты кучу поленьев.
— Неужто я так жалок, что не могу высказать свое мнение? Неужто я продался за пять хлебов? Таким тяжким трудом я всегда прокормлюсь, хоть пришлось бы работать возле адских котлов!
Пришла Йозефина и, положив прохладную ладонь на его гнев, ответила:
— Что бы ты ни сказал, Ян, все будет мало. Но когда перед нами раскроются двери этой мельницы, куда мы пойдем? Злоба — только миг, а еда и жилье — время. Степы Иерихона не упадут от крика.
Решено, — скатал Ян. — Мы не останемся в Надельготах. Опять, Йозефина, время нам собрать свои вещи и уходить.
Я не жалею, — отозвалась Йозефина, — но и в других местах не будет лучше. Мы бедны, и всюду удел наш — служить, потому что тот самый Немец, которого ты считаешь единственным, ждет нас повсюду. Я знаю — есть старинная вражда между хозяином и работниками, между богатым и бедным, а служить — значит быть и ограбленным, и опозоренным.
Все это так задело тебя, что ты начинаешь бранить весь мир, — подняв безбровые глаза, проговорил после минутного молчания Ян. — Разве мало тебе одного злодея, одного погубителя? Я сам был хозяином, и четверо работников трудились вместе со мною. Я знаю — ты ошибаешься.
Ох нет, Ян, — возразила она, по, посмотрев в его горячечные глаза, с отчаянием поняла, что все доводы разобьются об эту неистовую доброту. Вот он стоит, опершись о край корыта с опарой, и не осталось в нем ничего ст прежнего Яна, который с достоинством проходил по площади в холщовых брюках или распевал в корчме «Глинянке». он стал седой, как пепел, хотя в этом месяце ему исполнилось тридцать шесть лет.
Я верю, — сказал он, — что на свете, кроме нескольких воронов, все — настоящие люди, и хочу работать вместе с ними, а ты, Йозефина, забыла о дорожных рабочих, о Рудде и Дейле, обо всех, которые нам до сих пор помогали.