Пелэм, или приключения джентльмена
Шрифт:
— Как я счастлива! — с гордостью воскликнула мать. — Теперь ты достигнешь всего, что я тебе предсказывала.
От радости она на миг забыла о лихорадочном румянце, пылавшем на щеках Реджиналда, о его ввалившихся глазах.
— Помнишь ли ты, — спросил Реджиналд, повернувшись к сестре, — прекрасные строки из моего любимого Форда: [646]
Слава, Величье человека — только сон Иль тень мгновенная. На сцене жизни Я в юности играл тщеславья роль, Но наслажденья к гибели влекли, В их сладости зловещее таилось! Но роскошь, красота — все то, что в мире Бездумно мы кумиром нарекаем, — Все это ненадежные друзья, И вспышка страсти вдруг велит застыть нам Пред замком разума незащищенным.646
Форд, Джон (1586 — ок. 1640) — английский драматург. Здесь приводится цитата из его пьесы «Разбитое сердце», д. III, явл. 5.
— Эти стихи, — сказал я, — прекрасны; это понятно даже мне, человеку, совершенно чуждому поэзии и в жизни не написавшему ни единой строчки. Но я не поклонник той философии, которую они выражают. Я сомневаюсь в мудрости таких излияний, исполненных меланхолии и прославляющих нравственное величие скорби, и не согласен считать это истиной. В жизни человеческой нет таких положений, которые мы не могли бы, по своей воле, либо облегчить, либо сделать еще горше. Если прошлое мрачно — я не вижу необходимости сосредоточивать на нем свои мысли. Если наш дух способен на мощное усилие в одном направлении — стало быть, он может многого достичь и в другом; духовную энергию, с помощью которой мы приобретаем знания, мы можем с таким же успехом употребить на то, чтобы преодолевать горести. Прими твердое решение не думать о том, что причиняет тебе страдания; заставь себя избегать всего, что может напомнить тебе о них; направь свое внимание на новые, увлекательные цели; сделай все это — и ты одержишь победу над прошлым. Ты улыбаешься так, словно это невозможно; нет, это ничуть не труднее, чем оторваться от любимого занятия и обратиться к предмету, который вначале тебе не по душе, а ведь именно так дух человеческий действует в течение всей нашей жизни; стало быть, он способен и на то, другое, если только не остановится перед столь же сильным напряжением. Да и вообще, я полагаю, что углубляться в прошлое противоречит природе человека: его помыслы, планы, чаяния — все принадлежит будущему; мы живем для будущего и будущим, и когда наши страсти бушуют сильнее всего, они тоже устремлены в будущее. Жажда мести, скупость, честолюбие, любовь, воля к добру и злу — все направлено, все движется к далекой цели; глядеть вспять — то же, что двигаться вспять: это противно нашей природе; наш ум крайне неохотно усваивает эту привычку, и даже усвоив ее. — с превеликой готовностью возвращается к тому, что искони ему свойственно. Вот почему забвение является благом, обрести которое гораздо легче, чем мы думаем. Забвение прошлого достигается все усиливающейся тревогой за будущее.
Я на мгновение остановился, но Гленвил не ответил мне. Ободренный взглядом Эллен, я продолжал:
— Ты знаешь, что по древнему поверью память дана нам как проклятие, а надежда ниспослана как благословение свыше. Так пусть же надежда победит воспоминание! Что до меня, я по слабости воли много грешил, быть может, сделал много дурного; я отогнал от себя память об этих поступках, но они служат мне предостережением на будущее. Как плоть наша невольно, отнюдь не связывая этого с первым тягостным опытом, избегает того, что может причинить ей боль, так и наш ум, даже не помня отчетливо, что именно огорчало его в прошлом, бессознательно отдаляет от себя эти воспоминания.
Римский философ утверждал, [647] что тайна счастья человеческого заключена в правиле «ничему не удивляться». Я так и не постиг точного смысла этой сентенции: что до меня — я для достижения той же цели приучил бы себя «ни о чем не сожалеть».
— Увы! Дорогой друг, — сказал Гленвил, — все мы великие философы, когда дело касается других, а не нас; в ту минуту, когда горе обрушивается на нас, мы перестаем философствовать о том, что оно нас умудряет. Время — единственный утешитель; твои рассуждения очень правильны, но они только укрепляют меня в убеждении, что устанавливать незыблемые правила деятельности духа, покуда он зависит от тела — напрасный труд. Счастье и несчастье многих людей заложены в самой их природе и только тогда не зависят от обстоятельств. Дайте всем людям одинаковое здоровье, одинаковое телосложение, одинаково впечатлительные нервы, одинаково невосприимчивую или острую память — и тогда я соглашусь с тем, что можно создавать правила, применимые ко всем людям. Но пока это невозможно, твоя сентенция «ни о чем не сожалеть» так же висит в воздухе, как афоризм Горация «ничему не удивляться». Она может быть мудрой для тебя — для меня она невозможна!
647
Речь идет о Горации, который в одном из своих посланий сказал: «Ничему не удивляться, Нумиций, — это почти единственное средство, которое может сделать человека счастливым» (Послания, кн. I, 6, 1).
Последние слова Гленвил произнес дрожащим голосом, и я счел неуместным продолжать спор. Глаза Эллен встретились с моими; в ее взгляде было столько доброты, более того — признательности, что я забыл обо всем на свете. Спустя несколько минут слуга доложил о приезде приятельницы леди Гленвил, и я ушел.
ГЛАВА LV
648
В желчной гневливости обретаются господские повадки (лат.) (Персии.)
В течение последних двух-трех дней я усердно посещал всех моих друзей из Нижней палаты, приглашая их отобедать со мною перед столь значительным актом, как голосование по законопроекту, предложенному мистером **. После обеда я сам доставил их в Палату общин и, не настолько интересуясь прениями, чтобы оставаться в качестве наблюдателя там, где, по моему мнению, имел право выступать действующим лицом, отправился ожидать результатов к Бруку. Лорд Грэвелтон, плотный, грубовато-добродушный дворянин шести футов ростом, зычным голосом на чем свет стоит ругал официантов в кафе. Мистер ***, автор «Т…», сидел в уголку, углубившись в изучение «Курьера», [649] а лорд Армадильерос, самый надменный и высокородный из пэров, перечисленных в геральдическом списке, завладел гостиной: правая нога его покоилась на одном из чугунных выступов камина, левая на другом. Я молча уселся и начал просматривать нашумевшую статью в последнем номере «Эдинбургского обозрения». Постепенно зал стал наполняться; все говорили о вопросе, обсуждавшемся Палатой, и строили различные предположения насчет того, какая речь будет лучше и как разделятся голоса.
649
«Курьер» (осн. в 1792 г.) — лондонская газета. «Эдинбургское обозрение» (осн. в 1802 г.) — английский литературный и общественно-политический журнал, пользовавшийся в то время большим влиянием.
Наконец вошел один из видных членов Палаты, и вокруг него собралась толпа.
— Сейчас я слышал, — объявил он, — самую необычайную речь из всех, которые мне когда-либо доводилось слышать: поразительное сочетание эрудиции и воображения.
— Наверно, речь Гаскелла, — вскричали все.
— Нет, — ответил мистер ***, — Гаскелл еще не брал слова. Речь произнес некий молодой человек, впервые занявший место в Палате. Его выступление встретили единодушным одобрением, и действительно это было замечательно.
— Как его имя? — спросил я, заранее предчувствуя ответ.
— Только сейчас я узнал его в Палате, — ответил мистер ***, — говорил сэр Реджиналд Гленвил.
И вот все те, кто так часто при мне бранил Гленвила за резкость в обращении или же смеялся над ним за эксцентричность, принялись громко расхваливать себя за то, что они, мол, давно уже восхищались его дарованиями и предсказывали ему успех.
Я покинул эту turba Remi sequens fortunam; [650] меня просто лихорадило от волнения. Все, кому довелось когда-либо неожиданно услышать об успехе, выпавшем на долю человека, к которому они чувствуют глубокую привязанность и которому желают всяческого добра, поймут душевное смятение, заставившее меня пойти бродить по улицам. Холодный воздух пощипывал кожу. Я стал плотнее застегивать пальто на груди, как вдруг услышал чей-то голос:
650
Толпу, увлеченную успехом Рема (лат.). Рем — один из двух братьев-близнецов (Ромул и Рем), которым, согласно римской легенде, приписывается основание Рима.
— Вы уронили перчатку, мистер Пелэм.
Это был Торнтон. Я холодно поблагодарил его за любезность и уже собирался уйти, как вдруг он сказал:
— Если вы идете по Пел-Мел, я не возражал бы против того, чтобы немного пройтись вместе с вами.
Я поклонился несколько высокомерно. Но, редко отказывая себе в возможности лучше изучить какого-нибудь человека, ответил, что общество его доставит мне удовольствие, если нам по дороге.
— Ночь холодновата, мистер Пелэм, — заметил Торнтон, немного помолчав. — Я обедал в ресторане Хэтчета с одним парижским знакомым. Сожалею, что мы довольно редко встречались с вами во Франции, но я был так занят моим другом, мистером Уорбертоном.
Произнося это имя, Торнтон пристально посмотрел на меня и добавил:
— Кстати, как-то я видел вас в обществе сэра Реджиналда Гленвила. Вы с ним, видимо, хорошо знакомы?
— Довольно хорошо, — ответил я с самым невозмутимым видом.
— Какой это странный человек, — продолжал Торнтон. — Я тоже несколько лет был с ним знаком.
И тут он опять испытующе посмотрел мне прямо в лицо. Глупец! Не с его проницательностью можно прочесть что-либо в cor inscrutabile [651] человека, с детских лет воспитанного в правилах хорошего тона, предписывающих самым тщательным образом скрывать чувства и переживания.
651
Непроницаемом сердце (лат.).