Пелхэм, час двадцать три
Шрифт:
Он вспомнил свое удивление, когда неделю спустя после первого упоминания о захвате поезда, Ройдер вернулся к этой теме.
– Я думал о вашей идее с поездом. Мне это кажется неосуществимым.
– Вовсе нет, - возразил Лонгмен, и только много дней спустя понял, что клюнул на приманку Райдера.
– Все вполне реально.
Райдер начал задавать вопросы, и Лонгмен тотчас ощутил всю недоработанность своей идеи. Райдер умело подчеркивал все её несовершенство, и Лонгмен, приняв вызов и стараясь доказать свою правоту, потел в поисках ответов. Например, Райдер отметил: чтобы удержать под контролем пассажиров всех десяти вагонов, понадобится не меньше тридцати человек. Лонгмен вынужден был признать свою непрактичность в столь важном вопросе, но почти тотчас предложил свое решение - оцепить от поезда первый вагон.
Райдер кивнул.
– Да, дюжина заложников даст тот же эффект, что и сотня.
Но не всегда Лонгмену удавалось добиться такого успеха.
Всю следующую неделю он сам терзал себя вопросами, отыскивал на них ответы, и при очередной встрече предложил свои домашние наработки не дожидаясь, когда спросят. Райдер вновь атаковал его, пытаясь найти слабые места и заставляя защищаться. Он не предпринимал попыток помочь в решении проблем и не добавлял никаких уточнений, а просто играл роль "адвоката дьявола", стараясь едкими укусами подтолкнуть фантазию Лонгмена. Только гораздо позднее, когда все технические проблемы были решены, Райдер начал предлагать собственные идеи.
Однажды, на шестой или седьмой их встрече, Райдер заметил:
– Допустим, у крутых ребят все выгорит с захватом поезда, зато я не вполне уверен, что они смогут уйти.
– Согласен, это нелегко, - небрежно бросил Лонгмен.
– Очень нелегко.
Райдер покосился на него, потом позволил скользнуть по лицу подобию улыбки.
– Вы над этим уже думали.
Лонгмен тоже усмехнулся, а потом неожиданно подумал: - Вот почему он раньше все время уходил от этого вопроса: знал, что я ломаю над этим голову и предоставлял мне время хорошенько поразмыслить.
– Ну, конечно, - признался он, - И посвятил этому немало времени. Думаю, теперь я знаю, как это можно сделать.
– Так расскажите, - попросил Райдер.
Он охотно и гордо все выложил, а когда закончил, торжествующе взглянул на Райдера.
– Повторить, - бросил Райдер официанту. Потом, повернувшись к Лонгмену, сказал: - Давайте это сделаем.
Стараясь попасть в тон его небрежной реплике, Лонгмен кивнул:
– Конечно, почему бы нет?
– но внезапно ощутил легкое головокружение и потом припомнил, что точно такое же чувство испытывал, собираясь залечь с женщиной в постель.
Впрочем, ещё оставалось время повернуть назад. Нужно было только сказать нет. Правда, тогда он утратил бы уважение Райдера, зато не переживал бы всего этого ужаса. Однако существовало кое-что ещё помимо Райдера. Словно вся его жизнь пролетела перед его глазами: мрачная нищенская серость; одиночество, жалкое существование, отсутствие настоящих друзей - ни мужчин, ни женщин. Если в сорок один год он и не был настоящим безработным, то в лучшем случае был обречен на бессмысленные, унизительные, бесперспективные подработки.
Такой была вся его жизнь с того дня, как он лишился работы в метро, и со временем все могло стать только хуже. В конце концов пойти на последний отчаянный шаг, последнюю попытку повернуть жизнь к лучшему его убедило воспоминание о работе швейцаром в богатом доме. Придерживать двери для людей, которые не замечали толком его существования, даже если снисходил до того, чтобы с ним поздороваться; выскакивать под дождь, чтобы подозвать для них такси; освобождать почтенных матрон от груд пакетов и свертков, выгуливать собак тех жильцов, кто отлучился на день или просто не желал выходить в отвратительную погоду на улицу; спорить с сопливыми мальчишками-посыльными; отгонять пьяниц, пытавшихся пробраться внутрь, чтобы погреться; улыбаться, гнуть спину и льстиво кланяться. Подхалим, лакей в дурацком обезьяньем наряде.
Воспоминание оставалось нестерпимо сильным; оно поддерживало его все месяцы подготовки, хотя он никогда не мог отделаться от предчувствия вроде того, что охватывает больного перед операцией, при которой шансы умереть на операционном столе почти таковы же, как остаться в живых...
Тишину разорвал крик Джо Уэлкама; он был так же ужасен, как акт насилия. Лонгмен побледнел и повернулся в его сторону. В том конце вагона Уэлкам замер у двери и кричал что-то в туннель. Лонгмен знал, был уверен, что Уэлкам станет стрелять и тот, кто в туннеле, умрет. Так что настоящая стрельба, когда она началась, была воспринята им как облегчение. И прежде чем успело стихнуть эхо, Лонгмен принялся яростно колотить кулаком в дверь кабины машиниста.
Каз Долович
Как маленький мрачный дудочник из поэмы Браунинга, кондуктор стоял во главе длинной цепочки пассажиров, растянувшейся далеко по путям во мраке туннеля. Там было холодно, грязно и сыро, но кондуктор обливался потом, лицо его побагровело, тревожные морщины глубоко прорезали гладкий лоб.
Долович закричал:
– Мне наплевать, даже если они вооружены пушками.
– Его голос эхом отдался от стен.
– Вы не имели права покидать свой поезд без разрешения.
– Меня заставили. У меня не было выбора.
– Вы должны были вести себя как капитан, который покидает судно последним.
Долович слушал оправдания кондуктора и ощущал, как нарастает тяжесть в груди, снова начинают болеть желудок и голова, словно растущий список несчастий - захват поезда, угон первого вагона, запугивание пассажиров и поездной бригады - вызывал соответствующую реакцию в каждом из его органов.
– Меня грозились убить...
– Кондуктор задохнулся и повернулся к пассажирам, словно призывая подтвердить его слова.
– У них же автоматы!
Некоторые пассажиры мрачно закивали, из хвоста длинной цепочки донесся дрожащий голос:
– Дайте же пройти, выбраться из этой сырости.
Другие голоса его поддержали, и Долович понял, что возникает опасность паники.
– Ладно, - буркнул он кондуктору.
– Ладно, Кармоди. Кармоди? Давайте, выводите пассажиров на платформу. На станции стоит поезд. Немедленно передайте по радио в центр управления все то, что рассказали мне. Скажите им, что я пошел разобраться на месте.
– Вы хотите пойти туда?