Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
— Вперед, вперед, клячи!
Кони мчались как бешеные и без понуканий громкоголосого рыцаря, ибо им очень не нравились полные жути пространства, которые им приходилось преодолевать. Вдобавок молодой рыцарь, видимо опасаясь императорских посланий, передумал следовать через города Баю и двинулся напрямик, сквозь Пригорья.
— Ваша светлость не там боится, где следовало бы… — пробурчал один из его спутников, воин с проседью в бороде.
Другой, помладше, попытался поддакнуть, но рыцарь гаркнул, в зародыше пресекая их попытки спорить:
— Оба молчать! Вперед!
И они мчались дальше, оставляя под копытами один долгий
Над всем миром воцарилась ночь, мрачная и затаенная, освещаемая лишь луною да звездами, собранными в середине мрака в Белое веретено… При этом, звезды ничего не освещают, сие всем известно, хорошо хоть — сами светятся в безоблачную ночь, сбиться с пути не дают…
— Похоже, заканчиваются Пригорья… Чего молчите? Я разрешаю говорить.
— Похоже. — Это младший поторопился откликнуться первым. Как-то так ощущалось, что между двумя спутниками рыцаря, которые также отнюдь не выглядели простыми ратниками, существует некое соперничество, никакими заметными словами и поступками не проявляемое… — Да только четкой границы нет у Пригорий, а так бы все хорошо. Проехали — и с души долой.
— Ан есть.
Рыцарь и младший спутник обернулись к седобородому, чтобы слушать его речь лицом к лицу, как это и положено в спокойное время среди воинов.
— Есть такая граница. Видите… вон там… впереди… Словно волк-великан глазами лупает? Это же трактир «Ручеек», я эти места знаю. У него как раз окна выходят на дорогу, оба окна, чтобы издалека было видно. А мы как раз на тракт выбрались. Ваша светлость словно по карте путь прокладывали: куда нам надобно, туда и выскочили. Хорошо бы коням чуток передохнуть? Но пусть будет как вы скажете, а не как я скажу.
— Годится. Трапезничать не станем на ночь глядя, и спать не будем, лучше мы ночным ходом по безопасным местам еще расстояние до дому сократим. А вот пыль с лица стереть, да задницу размять, да горло промочить… В самый раз и кони чуть отдохнут. Рокари… ну-ка, щелкни стрелою вон туда… тихо… тихо… во-он в тот кустик, на уровне груди, как если пешим стоишь… стальную накладывай, простую каленую…
Младший воин выслушал указание и мгновенно выхватил из седельного мешка собранный уже, с тетивой, короткий лук. Д-зиннь!
В ответ раздался душераздирающий вой, очень высокий, даже пронзительный, как у рога, сигналящего атаку. Воины дружно покатились со смеху.
— Вот же дурак, а? Ваша светлость, ну почему горули такие тупые! А как вы узнали, что он на задних лапах стоял, а не пригнулся?
— Случайно. Глаза и клыки у него блеснули. Ты ему как надо влепил, в брюхо. Если он один караулил — значит, старый был, одиночка. Все, брат, теперь тебя самого съедят, к утру и стрелы от тебя не останется… Да, судари мои, вот вам граница обозначена, вернее всякого трактира: уж коли старые горули не боятся ночью в одиночку охотиться — кончились Пригорья.
Оба спутника дружно кивнули, соглашаясь с бесспорным доводом.
— Но все равно — уши востро держать. Не то один такой рыцарь ехал-ехал среди бела дня по ровной безопасной дороге, да и чихни вдруг! А конь его был молодой, пугливый… Встрепенулся и понес, да как раз мимо дерева, а в дереве сук поперек, на уровне головы… Конь-то дальше скачет, всадника несет, а голова, слышь, на суку в шлеме качается, как в люльке!
Все трое опять негромко засмеялись, продолжая на рысях двигаться в сторону двух желтых огней… Верно: это и был придорожный трактир «Ручеек», так и на вывеске изображено и написано.
Сладостно бывает — поменять, сделав единственный шаг, чистые и влажные, с горчинкой, запахи ночной осенней прохлады на удушливый и теплый, весь пропитанный уродливым человеческим духом, трактирный чад. Там, под звездами, ты слаб и одинок, даже если под тобою горячий конь, а бок о бок верные люди, с мечами наготове… Сладко дышится, но с каждым вздохом в грудь все теснее набивается… печаль… неизвестно для чего… И все кажется таким мелким, ненужным, бесполезным… Ночь, глубокая ночь тому причиной, и богиня Ночи, коварная Сулу. Прочь, отвяжись, не пристало воину кручиниться да грустить и загружать себе голову пустопорожним, словно звездочету какому-нибудь!
Трактир не мал размерами, столов с десяток, да кабацкая стойка, да невысокая оградка, отделяющая три «господских» стола от семи «прохожих». Господские столы все пустуют, а за «прохожими» — четверо человек, двое мужчин да две красотки в дорожных нарядах, не иначе — веселые девки путешествуют. Ночь, все остальные постояльцы спят, чей-то храп сверху даже сюда доносится. Одна красотка, похоже, не теряла времени даром и вытрясла из одинокого полупьяного ратника-верзилы кружку белого? вина под лакомство, яблоки в меду. А другая повертелась, наверное, так и сяк возле другого странника, да и отлипла не солоно хлебавши. Первый странник — истинный вояка, из так называемых «черных рубашек», здоровенный малый со странными, вроде как заморскими, наручами на предплечьях, второй же — мирный простолюдин, среднего роста и возраста, из-под простой кожаной шапки — седые волосы до плеч, в одной руке свиток, в другой стило, взгляд отсутствующий. Не иначе — знахарь, либо книгочий, с таких никакого прибытку быть не может… Зато вновь зашедшие путники — явно богатые люди, владетельные господа, наверняка при золоте…
Сели за «прохожий» стол, спросили вина получше, балыку пожирнее, слуга с подносом тут как тут! Свободная девка, пользуясь вольностями дороги, священными во всей Империи, немедленно подсела к вновь прибывшим, поближе к самому молодому и главному из них.
— Ах, что мне больше всего на свете, всегда нравилось в мужчинах, так это могучая стать и при этом — милые конопушки вокруг носа. Вот как у тебя, милый!
Тот, к кому она обратилась, мог бы одним взмахом руки отослать ее прочь, или даже обозначить грубыми словами ее принадлежность к малопочтенной гильдии, но он не сделал ни того, ни другого, а даже кивнул трактирному слуге, чтобы тот поднес девушке такую же кружку с вином.
— Чем это я вдруг мил тебе стал?
— Сама не знаю, влюбилась. — Девка надула губы и пропела эти слова самым низким тоном, что у нее был. — Я хочу быть только твоей, и чтобы ты был только моим! Зайчик…
Двое спутников рыцаря ели и пили, не произнося ни единого слова, вероятно, подобное почтительное молчание было у них в обычае.
— Зайчик уже год как женат, милая дева, и разводиться ради тебя не возжелает. Если ты расстроена этим — выпей вина, а то оно у тебя нетронутым бултыхается.