Пеньюар
Шрифт:
– Я хотел вам сказать, – снова начал я.
– А когда ей было лет восемь, – говорит мамаша, – она смешала все краски, абсолютно все! И как ты думаешь, какой получился цвет?
– Синий?
– Нет, Валера! – мамаша перекинула полотенце с одного плеча на другое.
– Зеленый?
– Нет!
– Красный?
– Черный, Валера! Так она плакала, а потом поняла, что надо смешивать по две краски, ну может по три, давай я тебе еще налью чая, – она подлила мне из чайника кипятка. – Варенье изумительное, и ведь
– Наверное…
– Галочка, иди чай пить, – позвала она Галю. – И ведь добавишь черный, всё сразу же станет черным. Сразу же!
– Я пойду, – сказал я, глядя на часы. – Уже поздно…
– Хорошо, что ты к нам пришел, – она посмотрела на меня своими синими глазами. – Галочка, иди, попрощайся с Валерой.… Не пойму чем она там занимается?
Тут Галя прибегает, руки в краске, лицо в разводах.
– Валерочка, – мамаша протянула мне коробку с кольцами. – Или пусть пока полежат у меня?
– Пусть, – говорю я, а мне тяжело, да я не могу!
Вышел я на улицу, и что мне делать?
Вот оно, счастье!
Нет большего счастья, чем любить! Да я с работы бегу, не могу остановиться! Еще немного, уже почти рядом. Осталась почта, газетный киоск, соки-воды, и я совсем близко.
Ткани, мотылек, парикмахерская, скороход, и я почти дома. Кулинария, аптека, ателье, и снова киоск. Остановка, срочное фото, булочная, рубин… И вот, уже рядом! Продукты, юный техник.… Вижу балкон, простыни, мои трикушки, трусы…
Как же хорошо жить на свете, когда есть куда бежать. Хочется заплакать, горит свет. Вера на кухне, разбила две тарелки, рассыпала муку, сожгла полотенце. Бегу по ступенькам, все ближе и ближе, вот она дверь, двадцать седьмая, а за дверью дым.
Верка в слезах, забыла купить хлеб, пересолила фарш, стерла левую ногу…. Как же сладко в груди, где-то в животе, там живет мое счастье. Хочу пропахнуть дымом, выпить Веркины слезы, съесть соленые котлеты без хлеба, разносить эти туфли.…
Хватаю ее за ногу, целую в натертое место, зачем покупать на размер меньше? Челку подстригла, глаза стали еще больше.
– Вера! – говорю и прижимаю ее к себе.
Вот оно, счастье! Прижаться и стоять. Как будто ничего большего нет, и не было никогда. Только здесь, только сейчас. Как же я ждал этого! Как же хотел вот так прижаться и забыть обо всем.
У меня нет ничего, есть только она.
В тишине
Я тишину люблю. А есть ведь такие люди, которые не могут в тишине находиться. Им то радио включи, то телевизор. То пылесос. Так ещё и людей назовут, чтобы те ходили вокруг них и разговаривали.
А я на третьем этаже живу и прекрасно всё слышу! Так, а под моими окнами то трактор туда-сюда ездит, не знаю с какой целью, то люди ходят. Да пускай бы себе ходили, так они же идут себе, идут, и вдруг встретятся! И нет бы, в помещение пройти, они встанут под моими окнами и разговор заведут.
А мне может, неинтересны их беседы, противны просто! Я может, к себе прислушаться хочу, мысли свои понять. Как жить дальше? К какому идеалу стремиться? Есть ли вообще смысл? Смогу ли?
Вы посмотрите, сколько вопросов! А под окнами моими никто такие вопросы не задаёт! Я бы рад какой совет услыхать, но нет. Людей другое волнует. Какой водой дрожи заливать, как с сорняками бороться, где мужа три дня носило?
Разве это должно волновать? Да мне страшно! Я и к врачу обращался и ихтиолку пил на ночь и масло макадамии втирал. Ну ничего не помогает! А окна закрою, мне душно.
А один раз я сдержаться не смог. Прямо из окна им и говорю.
– Вы, – говорю, – гражданочки домой бы шли. У вас там мужья, дети. Забыли?
А они головы вверх подняли, не поймут, откуда голос.
– Да-да! – говорю я ещё громче. – Мужья пришли с работы, где же жены? Где на плите вареная морковь? Где жареное мясо, макароны? В конце концов, где первая любовь?
Вижу, гражданочки послушались и пошли себе домой. Так и правильно! И нечего без дела болтаться. А мне так радостно стало! Я сел себе в тишине, сижу, думаю. Как, думаю, развивать в себе такие качества советского человека, как устойчивость к алкоголю, верность своим идеалам, принципиальность, неподкупность, решительность….
Вдруг снова какие-то голоса. Я сразу к окну и из окна им говорю.
– Все женщины чистят картошку, – говорю. – Все женщины моют полы! Готовят бульоны, окрошку, в духовке пекут пироги.
Смотрю, гражданочки по сторонам оглядываются, не поймут, откуда голос.
– Все женщины яйца взбивают! – торжественно продолжаю я. – Все женщины хворост пекут, они как никто понимают, зачем в этом мире живут.
Смотрю, гражданочки заторопились, наконец, и по домам стали расходиться. А мне только этого и надо! Я снова сел себе в тишине, и сижу, думаю. Как, думаю, так научиться жить, чтобы перед самим собой стыдно не было. А ведь так стыдно порой бывает, что не знаешь даже, достоин ли ты человеком называться…
Вдруг снова какие-то звуки. Я к окну.
– Проходи, товарищ, не задерживайся! – говорю. – Тебя должно быть дома ждёт семья!
Смотрю, два гражданина внизу стоят и на меня прямо смотрят. А я не растерялся.
– А жены ждут и скучают, – говорю я трагически. – А жены варят обед! Они борщи наливают и жарят по десять котлет!
А эти два гражданина переглядываются и с места со своего не сдвинутся.
– А жены тесто заводят! – говорю я с надрывом. – А жены полы метут! Что ж мужья-то никак не приходят? Что ж мужья-то никак не идут?