Пепел богов. Трилогия
Шрифт:
— Как ты думаешь, — спросила она совсем уже мягким голосом, — этот самый страшный крылатый Пангариджа уже забыл обо мне? Я даже не говорю о том, что не понимаю, зачем я вообще ему сдалась. Ты ведь помнишь, что, если с тобой что-то случится, я с ловчим Пустоты не справлюсь? А Такшан? Я уж думала, что забуду это имя. Васа и Мити, наверное, не единственные воины в тринадцатом клане. А те две тысячи пропавших туварсинцев, которым этот изготовитель рыбьего клея, или кто там еще, отращивал когти? Где они? Чего они хотят? А колдун, что унес тот рог? Думаешь, тати у него закончились? А те двое из леса близ Кеты? Я ведь помню их имена, помню. Анниджази и Харш. Сколько подобных им? А Истарк? Мне так он кажется страшнее всех прочих. Ты помнишь, мы нашли в Аке дом, куда должны были отдать лошадей, если бы отправились в Ак? Ведь он был продан хозяином как раз в тот самый день, когда мы разбирались с таким же домом в Туварсе. Да, гадостей в Аке его хозяин наделать не успел, но часть кровли в пристрое к основному дому разобрал. И даже насест для этого Пангариджи соорудил! А Туззи и Таджези? А ну как они отправились в Хурнай? А те трое всадников? Один из них, я так поняла, был Паркуи? Ты думаешь, что семь из двенадцати так же легко подставят свои глинки под собственную кровь, как это сделала Пера? А Хара? Хара, чей меч ты носишь на поясе? Ведь он тоже обещал разобраться с тобой, не так ли? Хара, которого, как я поняла, нельзя убить? Ты понимаешь меня?
— Понимаю, — рассмеялся Кай. — А если добавить еще и то, что на дорогах полно разбойников, а в лесах немало еще пустотных тварей, то единственное, что могло бы продлить нашу счастливую жизнь, — это стоянка в открытом море подальше от страшных берегов. С одним только не знаю, как быть, а вдруг придут бури?
— А может быть, мы купим небольшое судно и будем плавать по Хапе? — спросила Каттими. — От Намеши до Хурная и обратно.
— А речные пираты? — так сурово сдвинул брови Кай, что девчонка рассмеялась.
— Да ну тебя, — укусила она охотника за мочку уха. — Послушай. Ты так смотрел на эти острова, как будто забыл на них что-то дорогое.
— Да, — кивнул Кай. — Кроме отца, которого я толком не знал, и матери, не знаю, что с нею теперь, у меня не осталось кровных родных, но близкие, считай, что родные, еще есть. Я давно их не видел, но когда-то они жили на этих островах. Недолго, впрочем.
— А теперь? — спросила Каттими.
— Теперь? — нахмурился Кай. — Я так волнуюсь за них, что постарался выбросить их нынешний адрес даже из собственной головы, а ты хочешь, чтобы я оставил его в твоей? Забыла про Васу? Про Пангариджу? Ты только что мне назвала много имен!
— Выходит, за меня ты волнуешься меньше? — снова надула губы Каттими.
— Больше, — успокоил ее Кай. — Знаешь, если бы я волновался за них, как за тебя, я бы таскал с собою целый обоз, в котором был бы не только скарб двух семей, но и куча ребятишек?
— Так уж и куча? — поразилась Каттими.
— Ну куча не куча, а по ребенку в каждой семье два года назад уже было, и останавливаться на этом они не собирались, — сказал охотник и добавил, разглядев в уголке глаза Каттими слезу: — Это ведь не самое трудное в жизни — родить детей, ты понимаешь?
— Думай об этом, — прошептала, возвращаясь к кувшину с веревкой, Каттими и сказала уже громче: — Отец говорил мне, что все тупики в жизни кажутся железными, а думы бесполезными, но на самом деле они подобны молоту кузнеца. От ударов молота железо становится мягким и податливым. Думай, зеленоглазый.
Кай думал. Вот только разобрать навалившиеся на него загадки было столь же непросто, как и разобраться с кучей врагов, которых перечислила ему Каттими. Впрочем, с врагами было проще. Всего лишь стоило их рассортировать. Определиться, кто кому служит и кто чего добивается. Кай был уверен, что, если он сумеет это сделать, врагов сразу станет меньше. А те, что останутся, уже не будут выглядеть войском, готовым к бою с одиноким охотником, а станут несколькими отрядами, которые можно победить, а еще лучше — от стычки с которыми можно уйти. Хотя тот же приемный отец всегда говорил ему одно и то же: единственный способ уменьшить количество врагов — убивать их. Главное — делать это по уму, незаметно, иначе их будет становиться еще больше. Да уж, с отрядами врагов незаметно справиться не удастся. «Надеюсь, с не слишком большими отрядами, — прошептал Кай и добавил, взглянув на Каттими: — Которые встанут против не слишком одинокого охотника».
Всякий раз, когда Кай задумывался о чем-то, к примеру, о том, почему его собственная мать передала ему вместе с черным мечом не свою глинку, а глинку Сурны, ведь не перепутала же она ее, в конце концов, а потом растирал виски и находил взглядом Каттими, он вспоминал то недолгое счастье, которое упало на него в обычном деревенском доме на окраине Зены. Нет, он не сравнивал то счастье и нынешнее. Он сравнивал боль, которую испытал, потеряв Негу, и тревогу, которая владела им теперь. Сравнить не получалось. Это было как сравнивать две пропасти. Ни в одной из них не было видно дна, но из одной ты, сращивая кости, уже вроде бы выбрался, а во второй дна могло не оказаться вовсе. К тому же в голову вновь пришло сравнение, которое было донесено до его ушей чужими устами, но прозвучало вроде бы в устах самого Хары: вся Салпа с ее раскаленным небом подобна горячему котелку, опрокинутому на дорогу. И муравей, который мечется под его стенками, думает, что вот такой у него мир. Звезды, вспомнил Кай и закрыл глаза, чтобы попытаться хотя бы мысленно разглядеть их. Как он сразу не понял. Конечно же и поразительная, нечеловеческая меткость была тому первым признаком — Истарк либо приделанный, либо вовсе не человек…
— Вот, к примеру, такая сказка, — послышался голос Пая.
Кай открыл глаза. Купец, верно воспользовавшись шумом волн и ветра, сумел подойти неслышно и остановился у борта кораблика в пяти шагах от Кая и Каттими. Почему же тогда его негромкий голос не заглушался теми же волнами и ветром?
— В одной дивной стране, в которой не было красного неба и не было границ, жили великие колдуны. Все они могли управлять и живым, и неживым, но каждый имел особенность. Один больше занимался живыми тварями, другой стеблями и листьями. Один распоряжался водой, другой огнем. Один проникал в суть камня, ясности и чистоты, другой пьянел от высоты и полета. Один играл солнечными лучами, другой находил успокоение во мгле и холоде. Один наслаждался могильной сладостью, другой — скоростью и расстояниями. Один слушал музыку, которая была создана творцом всего сущего и рассеяна в бесчисленном количестве детей его, а другой управлял током крови в их жилах. Может быть, колдуны эти были братьями и сестрами друг другу, а может быть, едва знались друг с другом. Они проникали друг сквозь друга, как солнечный свет проникает сквозь струи дождя, и сменяли друг друга, как сменяют друг друга день и ночь, и продолжалось это так долго, что начала времени колдунов не помнил никто из живущих, и они сами не помнили его.
— Удивительно, — восторженно проговорила Каттими, когда Пай умолк, чтобы перевести дух. — Неужели именно таким слогом изъясняются на теканских базарах?
— Если найти хорошего рассказчика да сдобрить его рассказ в тихой харчевне бутылью дорогого вина, то речь его может обрести удивительную связность и красоту, — заметил купец. — Но я продолжу. Однажды в этой стране появился странник. Внешне он ничем не напоминал великого колдуна. Скорее, он походил на обычного нищего, коих бывает предостаточно даже в самых благополучных странах. На нем была ветхая, распадающаяся на пряди одежда. Он был бос. Его темные волосы закрывали лицо почти полностью, да так, что темные, вечно влажные глаза лишь изредка показывались среди них. Его драная шляпа с полями была таких размеров, что он всегда оказывался в тени, как бы ни сияло над ним солнце. Но он не был нищим. Его волосы и его ступни всегда оставались чисты. Его лохмотья никогда не воняли прокисшим потом. Его мало кто видел, но он видел всех. И даже великих колдунов, которые правили своим миром, не особенно отвлекаясь на то, что происходит в нем. Этот странник, или, как его стали называть, ночной бродяга, появился в доме у повелительницы зверей и спросил ее, по какому такому праву любитель скорости седлает коней и истязает их? Потом он пришел к той, что управляла током соков в стеблях и листьях, и поинтересовался, отчего вода и солнце принадлежат тем, кому наплевать на стебли и листья? После этого отправился к повелительнице воды и сообщил, что если та будет жалеть дождей для лесов, то, по уверению хозяйки листьев и стеблей, леса станут жадными, и реки, вытекающие из них, обмелеют, и добавил, что хозяин тьмы и холода хвастается, что имеет такие же права на лед, как и она. Вслед за этим он явился к правителю огня и посетовал, что пожарища, возникающие от ударов молний, вынуждают правительницу лесов обратиться к правительнице воды, чтобы умерить аппетит пламени. Хозяину тьмы рассказал, что любитель могильной сладости похвалялся, будто нет тьмы темнее смертной. Повелителю смерти нашептал, что хозяйка крови смеется над ним, поскольку можно прополоть от сорняка огород, но никогда не победить жизнь. Хозяйке крови намекнул, что ее власть ничто без власти проникающего внутрь. Хозяйке света поведал, что любитель выси грозится вырастить такие крылья, что они закроют солнечный свет. Проникающему внутрь крикнул, что тот, кто слушает чужую музыку, никогда не сумеет создать свою. И еще говорил много разного каждому из двенадцати.
— И что же? — прошептал Кай.
— Ничего, — улыбнулся купец. — Ему никто не поверил. Никто не поверил, но слушать его не стал только тот, кто был зрячим, тот, кто проникал внутрь. Он попробовал посмотреть странника на просвет, но ничего не смог разглядеть, и то, что нутро странника непроглядно, насторожило его. К тому же зрячий слишком хорошо знал, что плохая музыка может звучать в ушах годами, ее трудно выгнать, поэтому не стоит пускать ее в уши. А остальные пустили. Послушали, посмеялись, позабыли. Но брошенные в почву зерна могут ждать своего срока годами. Иногда им достаточно всего лишь толики влаги.
Постепенно к страннику привыкли. Его не сочли равным себе, но и не заметить не могли, поскольку он замечал вся и всех, а значит, тоже был великим. Вскоре его стали называть «танцующим призраком», хотя он вроде бы и обладал плотью, но грязь его не касалась. Если в дороге его заставал дождь, то он легко становился прозрачным для дождя, струи которого пронзали его насквозь. Если холод пытался добраться до его тела, если застилал его путь снегом, он ступал босыми ногами по белому так, словно снег был нарисован на холсте. О нем никто ничего не знал. Единственное, что все знали точно, — он повелитель слез, потому что всякий раз оказывался там, где лились слезы. Сам обливался слезами, кружился в танце и переставал танцевать только тогда, когда слезы высыхали. Колдунам это показалось любопытным, и только, разве только зрячий назвал его стервятником.