Пепел и алмаз
Шрифт:
— Будем надеяться, что так, — буркнул Щука. — И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война… Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?
Калицкий покачал головой.
— Нет, один.
— А жена?
— Маринка? Погибла во время восстания.
— Что ты говоришь! — воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.
— Товарищ Щука! — окликнул его Свенцкий. — У вас полная рюмка!
Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.
— Моя Мария тоже
Калицкий поднял на него усталый взгляд.
— В Равенсбрюке, — пояснил Щука и, поколебавшись, спросил: — А твои сыновья?
— Тоже погибли.
У Щуки перехватило горло.
— Оба?
— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?
— Да, во вторник, — медленно повторил Щука.
Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:
— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать! — И он показал сжатые кулаки. — Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.
Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.
— Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.
— О чем же?
— О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача — смягчить недовольство.
Врона посмотрел на него исподлобья.
— Чье? Кулаков? Помещиков?
— Я говорю вообще, в широком смысле, — уклончиво ответил Свенцкий. — Мы должны привлекать на свою сторону, объединять…
— Кого?
— Как это кого? — удивился Свенцкий. — Народ.
Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.
— Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?
— Мне кажется…— начал Свенцкий.
Но тот не дал ему договорить.
— Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?
— Ах, майор, майор…— Свенцкий развел руками. — Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает…
— Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»
— Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.
— И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет! — Врона стукнул кулаком по столу. — Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно — страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы — наши коммунистические силы — будут расти
Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.
— Как подвигается следствие по делу убитых? — спросил он.
Врона глянул на него исподлобья.
— Не беспокойтесь, — буркнул он, — эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.
Свенцкий задумался.
— А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?
Врона промолчал.
— Ведь и такую возможность надо принимать во внимание, — продолжал Свенцкий.
Врона забарабанил пальцами по столу.
— Можно задать вам один вопрос?
— Пожалуйста, — поспешно сказал Свенцкий. — Я вас слушаю.
— Вы верите в чудеса?
Новоиспеченный министр слегка опешил.
— Я?
— Да, вы.
— Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?
Врона пожал плечами.
— Это вы должны знать, а не я. Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.
Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:
— Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островце?
— Пока еще не знаю, — ответил Калицкий. — Меня зовут в Варшаву.
— Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?
— Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.
Щука поднял тяжелые веки.
— Не понимаю. Как это — чего там делать? Разве сейчас мало дела?
Калицкий махнул рукой.
— Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такие, как я, сейчас не в чести.
— Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян. И это говоришь ты, старый социалист?
— Что же делать, если это правда.
— Чья правда?
— Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого склада. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное мнение. Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.
Щука наклонился над столом.
— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело, — продолжал Калицкий. — Зачем нам с тобой в прятки играть?
Щука сделал нетерпеливое движение.
— Неправда, — резко сказал он. — Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?
Калицкий горько усмехнулся.
— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь…— Он наклонился к Щуке и понизил голос: — А теперь вам нужны вот такие Свенцкие.
— Нам?
Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.
— Эх, сбился ты, старина, с дороги…