Пепел и алмаз

Анджеевский Ежи

— Тадек, пан директор.

— Отлично! Послушай, Тадек…

— Слушаю, пан директор.

— Беги в кухню и пришли мне сюда Стефку. Знаешь ее?

— Знаю, пан директор.

— Да поживей, одна нога тут, другая там.

Стефка явилась спустя минуту, разгоряченная, с красным лицом и мокрыми руками, пахнущая потом и помоями.

Сломка затоптался вокруг нее.

— Стефка!

— Чего? — недовольно буркнула она.

— Зайди ко мне наверх через десять минут.

— Еще чего! Хватит с меня. И так болтают обо

мне невесть что.

— Глупая. Это они от зависти.

— Как же! Есть чему завидовать!

— Я тебе чулки дам.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Правда?

— Настоящие, французские. Приходи через десять минут.

— Шелковые?

— А то какие же?

Она призадумалась.

— Ну, ладно, — сказала она с расстановкой. — А если жених узнает…

Стефкин ухажер всего несколько недель как вернулся с принудительных работ из Германии и устроился на цементный завод в Бялой.

— Глупая, — сказал Сломка. — Откуда он узнает?

Сломка проводил Стефку глазами, с удовольствием глядя на ее широкий зад, причмокнул толстыми губами и побежал дальше. Один коридор, второй, дамская уборная, мужская, опять коридор — настоящий закулисный лабиринт. Прежде чем войти в бар, он заглянул в так называемую комнату для артистов.

Это была маленькая клетушка, в которой переодевались выступавшие в вечерней программе артисты. Сегодняшняя программа — нечто совершенно новое — должна была произвести сенсацию. Выступали Ганка Левицкая и двое известных танцоров — Сейферт и Коханская.

На стук никто не ответил, и Сломка, приоткрыв дверь с надписью «Артистическая уборная», заглянул внутрь. В комнате горел свет, но никого не было. Мебели здесь было немного: простой стол, на котором стояло большое, прислоненное к стене зеркало, продавленная зеленая кушетка, несколько стульев, в углу — красная ширма. На одном из стульев стоял раскрытый чемодан, а в нем в беспорядке свалены пестрые тряпки. Через крышку чемодана было перекинуто желтое платье с оборками, под стулом валялась черная испанская шляпа, до самого пола свисали узкие штанины голубых бархатных брюк. В комнатенке без окон было душно и жарко, как в оранжерее.

Сломка хотел уже уйти, когда из-за ширмы послышался мужской голос:

— Это ты, Лода?

Сломка засопел, но прежде чем успел вымолвить слово, из-за красной ширмы появился совершенно голый Сейферт. Он был среднего роста и, пожалуй, немного полноват для танцора, хотя тело у него было крепкое, стройное и еще молодое. Его, видно, нисколько не смущало, что он голый.

— А, это вы, па« директор! Добрый вечер. Вы не видели Лоду?

Сломка догадался, что речь идет о его партнерше Коханской.

— Нет, не видел. А что, она еще не приходила?

Сейферт не ответил. Он подошел к чемодану и стал рыться в нем. Часть костюмов сразу оказалась на полу.

— А, черт! — выругался он, продолжая копаться в пестром тряпье.

Сломка

забеспокоился.

— Как вы думаете, пани Коханская не опоздает? Мы начинаем концерт ровно в девять. Зал битком набит. И пани Левицкой тоже до сих пор нет…

Сейферт пожал плечами.

— Это меня не касается. Интересно, зачем вам вообще понадобилось приглашать эту Левицкую? Личико с кулачок, голос — как у котенка, и в придачу — ноги кривые. Видели мои фото? — Он вытащил из-под трико телесного цвета пачку фотографий и сунул ее в руки Сломке. — Посмотрите. Вот это из «Вальпургиевой ночи», а это из «Шахразады», хороши, правда?

Оставив Сломку с фотографиями, он снова начал потрошить чемодан.

— Вот тебе на! Куда подевался мой желтый шелковый платок? Наверно, эта идиотка забыла его взять. Черт возьми! Ну, как я теперь буду танцевать болеро!… Самый лучший номер.

Вдруг он извлек со дна чемодана платок и успокоился.

— Вот он! Посмотрите-ка, на черном костюме такое яркое пятно выглядит очень эффектно. — И он набросил на голые, дебелые, слишком полные плечи платок и посмотрелся в зеркало. — Эффектно, а? Вот увидите, я произведу фурор.

Напевая под нос, он сделал перед зеркалом несколько па и снова обернулся к Сломке. Вблизи было видно, что у него под глазами мешки, лоб в морщинах, щеки дряблые.

— Теперь такой шелк ни за какие деньги не купишь. Видите? Довоенный, французский. Пощупайте…

Сломка положил фотографии и осторожно прикоснулся к платку.

— Действительно.

— Все, что вы здесь видите, — довоенное. Беда только в том, что Коханской, между нами говоря, все костюмы узки. Надо расставлять, переделывать. Вот здесь, в талии, черт ее подери, толстеет. Ее песенка спета, попомните мои слова.

Скрипнула дверь. Мужчины быстро обернулись. На пороге стояла Лода Коханская — миниатюрная блондинка в меховой шубке, из-под которой виднелось длинное черное платье, отделанное блестящим гарусом. Ее хорошенькое, кукольное личико было искажено яростью. Толстый слой румян и пудры плохо скрывал увядшие черты стареющей, потасканной женщины.

— Пришла? — равнодушно бросил Сейферт и как ни в чем не бывало стал рассматривать свои фотографии.

Коханская с треском захлопнула дверь.

— Думаешь, я не слыхала? Свинья ты, и больше никто! Это моя-то песенка спета? Ты лучше за своим брюхом следи.

Он взглянул на нее с нескрываемым презрением.

— Не ори, истеричка.

— А ты кто? Я только из жалости танцую с тобой.

— Ах, так! Не танцуй, сделай одолжение.

— Так и знай, другая на моем месте даже смотреть на тебя не стала бы, старое чучело!

— Зато ты молодая! Гнилушка размалеванная.

Коханская схватила Сломку под руку и закатилась истерическим смехом.

— Вы только посмотрите на него, пан директор! И это называется танцор. Требуха! Ой, не могу, помру со смеху…