Пепел и алмаз

Анджеевский Ежи

— Разве нет?

— Что?

— Нам ведь было с тобой хорошо, Антоний, целых двадцать два года.

Он молчал. Двадцать два года? С таким же успехом она могла бы сказать: десять лет, тридцать, даже сорок. Смысл был бы тот же. Потому что его вообще не было. Она не понимала, что жизнь может расползтись, как истлевшие лохмотья. Ненависть вдруг исчезла, бесследно испарилась. Даже в ненависти не было никакого смысла. В его распоряжении всего два дня. А потом — конец. Во вторник он пойдет к Щуке и с этой минуты перестанет быть Косецким. Все сделанное за долгие годы им, носившим эту фамилию, окажется ничтожным и легким, как пух, по сравнению с тем тяжким грузом, который положил на другую чашу весов человек, называвшийся Рыбицким. Он представил

зал суда и себя на скамье подсудимых, когда будут оглашать длинный перечень совершенных им преступлений. Потом ему предоставят последнее слово. Просторный, высокий зал, в котором он ежедневно многие годы судил людей. Что он сможет сказать в свое оправдание? Все и ничего. Какими мертвыми в сравнении с жизнью показались ему параграфы законов! В жизни были страх и подлость. Обыкновенный человеческий страх. Ужас человека, который медленно погружается в зловонную клоаку. Жизнь учила цепляться за существование. Учила ненавидеть и презирать. Жизнь была по ту сторону закона. Сухие параграфы кодексов парили где-то в пустом пространстве, высоко над этой бездной. Осудить человека — что может быть проще? Но во имя чего? Во имя справедливости? Среди обрывков мыслей, беспорядочно теснившихся в голове, всплыла торжественная формула: «Высокий суд…» Толпа людей. Мантии судей. Крест. Тишина. Он так отчетливо слышал самого себя, будто обступившая его темнота резонировала, как огромный судебный зал. «…Бывают такие провинности и порочащие честь человека поступки, — громко и спокойно звучал его голос, — которые справедливость требует предоставить суду его собственной совести…»

Алиция подвинулась ближе.

— Антоний!

«А что такое совесть?»— подумал он. Он не чувствовал угрызений совести. Совесть? Расплывчатое понятие. Пустой звук. Еще одно ничего не значащее слово.

— Не спишь?

— Нет.

— Не сердись…

— Ну, что ты, — сказал он мягко.

— Не был бы ты таким скрытным, замкнутым, тебе стало бы легче. И мне тоже.

— Ты думаешь?

— Конечно. Я изо всех сил стараюсь сделать так, чтобы тебе было спокойно и ты мог бы отдохнуть. Но я ведь вижу, как ты мучаешься. Мне хочется помочь тебе, Антоний. А иногда мне кажется, что я тебе только мешаю и ты совсем во мне не нуждаешься.

— Что ж? Мне хочется побыть немного одному. Почти пять лет я был этого лишен.

— Тебя били? — шепотом спросила она.

— Как всех, — помолчав немного, ответил он. — Особенно вначале.

— А потом было лучше?

— Немного лучше. Впрочем, как кому.

Темнота и тишина скрадывали их слова, становившиеся словно невесомыми. Ему даже показалось на миг, что он говорит сам с собой.

— Потом можно было бить других, — в раздумье сказал он.

Алиция не сразу поняла.

— Как это других, немцев?

— Да нет! Своих, заключенных. Поляков, французов, итальянцев, русских, кого только там не было!

Откуда-то издалека, из мрака ночи, донеслось несколько отрывистых выстрелов, которые повторило и усилило эхо. Косецкий приподнялся на локте.

— Не понимаешь?

— Нет. Что значит — бить других?

«Только доброта может быть так наивна», — подумалось ему.

— Очень просто, — сказал он спокойно. — При желании и счастливом стечении обстоятельств можно было стать капо. Ты знаешь, кто такой капо?

— Да, я слышала.

— Ну вот. Немцы делали им поблажки. Но за это… Теперь понятно? Многие, чтобы выжить, шли на это.

Наступила тишина. Он опять лег. Было по-прежнему тихо.

— Ну, что? — спросил он наконец.

— Это ужасно, Антоний! Просто не верится.

— Что ужасно?

— Подумай, Антоний, какая страшная участь ждет этих людей, даже если им удастся избежать правосудия.

Она ни о чем не догадалась. Ни тени подозрения не закралось в ее душу. Тем лучше. Его охватила усталость и стало клонить в сон. Он чувствовал, что сейчас заснет. Но перед тем он хотел еще раз удостовериться, что не ошибся.

—

Я думал, ты поймешь мои слова в буквальном смысле.

— То есть как это в буквальном смысле?

— Ну что я так устроился.

— Антоний, как ты мог так подумать?

— Что ж тут такого? В лагере люди менялись.

— Вот видишь! — взволнованно воскликнула она. — Ты должен гордиться тем, что вынес весь этот кошмар и остался самим собой.

Косецкий молча повернулся к стене. Ему захотелось спать.

— Спокойной ночи, Антоний, — сказала немного погодя Алиция.

— Спокойной ночи, — ответил он, засыпая.

Запертый в уборной Грошик не давал старухе покоя. Сначала его совсем не было слышно. Но спустя некоторое время он стал отчаянно метаться, кричать, колотить в дверь. Приятного в этом было мало. Но что она могла сделать? Несколько раз она заглядывала в уборную. Грошик бормотал что-то невнятное, скребся, как крыса, в дверь и бился в тесных стенках. Потом затихал и снова начинал метаться. Открыть дверь она не решалась и, тяжело вздыхая, возвращалась к себе в коридорчик.

В зале становилось все шумнее. После Вейхерта, который говорил очень долго, брали слово еще несколько человек, и после каждой речи раздавались крики, грохот отодвигаемых стульев, звон бокалов. Банкет подходил к концу. Подали черный кофе. Когда официанты отворяли дверь, Юргелюшка сквозь пелену табачного дыма видела почти весь зал. Гости повставали с мест, подсаживались друг к другу, ходили вокруг стола.

Юргелюшка отложила вязанье и снова заглянула в уборную. На этот раз там было тихо, и она забеспокоилась: прикрыв дверь в коридор, подошла к кабине и прислушалась. Наконец, не выдержав, тихонько позвала:

— Пан, а пан!

Ответа не было. Из кабинки не доносилось ни звука. Она постучала.

— Пан! Пан!

Но узник не подавал никаких признаков жизни. Тогда, полная самых мрачных предчувствий, старуха отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла дверку. Заглянув внутрь, она так и обмерла. Ей показалось, что несчастный помер. Он сидел на полу между стеной и унитазом в самом тесном углу, поджав под себя ноги и уронив голову на согнутую руку, которая лежала на белом фаянсовом краю. Лишь по его ровному дыханию она догадалась, что он преспокойно спит. «Слава богу!»— вздохнула она с облегчением. И тут же ее пронзила острая жалость к разнесчастной человеческой доле. «И этот комок, этот червяк, свернувшийся клубком, — человек? И в каком месте! Боже мой, сколько намучается, намается человек, прежде чем на тот свет попадет». Она постояла немного, жалостливо покачала головой, потом потихоньку вышла и закрыла дверь.

В эту минуту Павлицкий выволок из зала едва державшегося на ногах Древновского. Увидев Юргелюшку, Павлицкий кивнул ей.

— Получайте, мамаша, еще одного клиента. Пусть очухается немного да выметается отсюда. Здесь ему больше делать нечего.

Павлицкий сам был под хмельком, но держался молодцом. Древновский, которого он подтолкнул к уборной, покачнулся и тяжело привалился к стене. Он был бледен как полотно, спутанные волосы свисали на лоб, голова клонилась книзу.

Юргелюшка сразу его узнала. С его матерью, старухой Древновской, они много лет жили по соседству, и Франека, который был не намного старше ее Фелека, она помнила еще совсем мальчишкой. Теперь, когда Франек пошел в гору и стал водить компанию с большими людьми, он не жил с матерью и на Гарбарской улице был редким гостем.

— Ну, как он? — спросил Павлицкий. — Что-то там тихо. Не скандалит?

— Заснул, — ответила Юргелюшка.

Павлицкий потирал руки от удовольствия.

— Вот и отлично! Пускай поспит.

Потом шагнул к Древновскому и бесцеремонно поднес кулак к его носу.

— Это видишь?

Древновский посмотрел на него осоловелыми глазами.

— Что, доигрался? Можешь теперь поставить крест на своей карьере…

— Пошел! — буркнул Древновский.

Павлицкий громко рассмеялся.