Пепел на ветру
Шрифт:
– Благодарствую. – Поэт взглянул на Аркадия с любопытством. – Это вы – врач? Психиатр, конечно? Здесь – изучаете типы?.. Весь мир безумен, но по цвету и запаху пены можно судить о качестве и готовности варева…
– Вы кулинар? – спросил Аркадий.
Он быстро и некрасиво пьянел, с первых отроческих опытов знал за собой этот недостаток и почти всегда от пития в компаниях воздерживался. Нынче изменил себе от неуверенности и понимал, что не прав. Впрочем, помнил и слова Луки об эпатаже. На трезвую голову разве с ними сравняешься?
– Нет, я поэт. Вы читали мои стихи?
– Простите, кажется, нет. Потому что я вообще стихов не читаю. Впрочем, Надсона в детстве
– Увы, нет! – засмеялся петербуржец.
– А как вас зовут?
– Арсений Валерьянович Троицкий, к вашим услугам. А вы?
– Аркадий Андреевич Арабажин. Специализируюсь в общей патологии. Психиатр – мой лучший друг. Но его здесь нет. Есть Камарич, но он, каналья, кажется, куда-то подевался…
– Я замечательно рад, – сказал Троицкий хозяину и струящейся женщине. – Вот нормальный образованный человек, который занимается лечением людей, ест хлеб и никогда не слышал ни обо мне, ни о моих стихах. Может быть, еще не все пропало?.. Аркадий Андреевич, я вижу, что вы оказались здесь случайно, но вы знаете ли, чем занимаются все эти люди?
– А чем? Я именно интересуюсь…
– Они все пишут!
– То есть как? Что пишут?
– Буковки. Черные такие буковки на белой бумаге. Впрочем, некоторые из них используют бумагу голубую или даже розовую. Буковки связываются в слова, слова – во фразы, все это нанизывается на строчки, и получаются дивные, переливающиеся всеми красками ожерелья с подвесками из рифм, или реформ, или реакции…
– Вы ювелир?
– Я же сказал вам, я – поэт. Я один из почетных низателей букв, и это гнетет меня. У меня почасту болит голова…
– Тошнота при том бывает?
– Иногда случается…
– До еды или после? Реагируете ли на погоду, на ветер?
– На ветер! Знаете, очень – именно на ветер! У нас в Петербурге на исходе зимы дуют злые лапландские ветра, с ледяными колючками и длинным искристым шлейфом. Ночью они веселятся на пустых улицах и к утру закручивают сухой снег в дивные снежные розы с морозными лепестками…
– Вы – поэт, я понял. Значит, головная боль, тошнота… Еще какие-нибудь симптомы беспокоят?
– Да. Вот тут, знаете, на висках и вот здесь иногда появляются такие коричневые пятна… Очень некрасиво…
– Вот как? И давно? Что ж, к этому надо отнестись серьезно… Может быть нарушен обмен купрума. Надо выписать тинктуру, поэкспериментировать с диетой… Поносы бывают?
– Гм… В общем-то, да… Но и наоборот – тоже…
– Кал какого цвета? Бронзовый оттенок не проглядывает?
Хозяин нервно переминался. Струящаяся женщина беззвучно хохотала – как паяц, широко разевая рот. Девицы, привязанные к кумиру невидимыми ниточками, застыли с открытыми ртами. Аркадию хотелось отправить их на горшок, всех разом. Еще он волновался, что не сможет поставить поэту правильный диагноз. «Я же пьян!»
– Январев, довольно эпатировать! – прошипел над ухом возникший из ниоткуда Камарич. – С его дерьмом разберетесь позже! Вы помните, зачем мы сюда пришли?!
– Безусловно!.. Вам обязательно надо обратиться к врачу. – Аркадий доверительно взял красивую тонкую руку Арсения Троицкого, похожую на кисть спелого винограда. – Особенно если головная боль усиливается именно при запорах, а при поносах наступает облегчение состояния…
– Январев, черт бы вас побрал, прекратите!
– Аркадий Андреевич, я прочту вам свои новые стихи! – возгласил Арсений Валерьянович.
– Троицкий будет читать… Троицкий будет читать… – зашелестело вокруг. И вся комната зашуршала, как мышиный городок под деревом.
– Но где моя Гретхен? Где Гретхен?!
«Интересно, которая из них Гретхен? – подумал Аркадий. – Я бы, пожалуй, все-таки поставил на ту, в штанах со штрипками…»
– Успокойтесь, Арсений, ваша Гретхен в гробу. Ей там хорошо, она кушает, – поспешно сказал хозяин квартиры.
«Ну разумеется, чего уж лучше… – иронически пробормотал Аркадий себе под нос. – И вот куда вся закуска-то подевалась – Гретхен ее скушала во гробе!»
Троицкий вышел на середину комнаты, легко и органично облокотился на гроб, взмахнул свободной рукой и начал читать, странно выпевая слова:
Зачем-то, куда-то,По грани заката,Шагаю последним лучом,По самому краю,Смело играя,И бездна обочь нипочем. Не в латах железныхИду по-над бездной —Перо понадежней меча,Откованы латыИз слова-булата,Рожденного в алых ночах. Мне цели не надо —Зачем ЭльдорадоИскать, вожделеньем горя?Что мне до кровиИ груды сокровищВ далеких краях агарян? Меж адом и раемПуть выбираю,И этим безмерно богат —Мне лишь бы дорогуПодошвами трогать,Шагая в последний закат [5] .5
Стихотворение А. Балабухи.
«Это его стихи? – подумал Аркадий. – А о чем, собственно, они?»
Ничего не мог сообразить. Троицкий читал, точнее, пел. Аркадий почувствовал, что его тоже, как и петербургского поэта, тошнит. Хотелось еще пить и есть. Вина было в достатке, но остатки калачика куда-то задевались. Наверное, их скушала Гретхен. Закружилась голова. Огляделся – на стенах висели странные, не лишенные привлекательности гравюры, изображавшие сложные объемные геометрические фигуры, вложенные одна в другую. В углу стояла деревянная модель неизвестно чего, изящно сложенная из реечек. Но сесть или уж тем более прилечь было не на что – все стулья, кресла и обитый синим штофом диван были заняты.
«Не лечь ли во гроб?» – подумал Аркадий.
Заметив, что он оглядывается по сторонам, откуда-то вынырнул давешний человечек с бачками и пояснил:
– Космографическая тайна Иоганна Кеплера, платоновы тела и модель, с которой великий Леонардо рисовал иллюстрации для книги его друга Луки Пачоли о божественных пропорциях.
– И именно Кеплер в тысяча шестьсот девятнадцатом году – а вовсе не социал-демократы в тысяча девятьсот пятом! – сказал, ссылаясь на пифагорейцев: «Земля (Terra) поет mi, fa, mi, откуда можно догадаться, что в нашей юдоли царят Miseria (бедность) и Fame (голод)», – меланхолично добавил проходящий мимо Апрель (пьяненький Май прятал голову где-то у него под мышкой). – Ничто не ново, господа…