Пепел на ветру
Шрифт:
– Очень, очень неплохо! – обрадованно сказал Камарич, крепко взял Аркадия за предплечья и откинулся торсом назад, рассматривая приятеля так, как будто перед ним была только что законченная картина, назначенная к выставке. – Впрочем, роды вам здесь принять вряд ли придется, так как данный пласт хоть и восхищается и кадит Эросу во всех видах и формах, но деторождение не приветствует. Да и предпочитают по последней моде все больше мальчиков… В общем, держитесь вот за этот апломб, и все образуется как нельзя лучше. Идемте!
– Апокалиптичность – это единичность, доведенная
– Э-э-э… в общем… ммм… – сказал Аркадий, лихорадочно соображая, что выйдет безопаснее – согласиться или решительно оспорить.
– Сегодня у нас тема – Апокалипсис, вы разве не знали? – удивился его мычанию человечек. – И основной доклад, и рефераты… Кстати, вы опоздали, и очень напрасно – Максим Лиховцев сделал прекрасный доклад на тему «Апокалипсис в „Астрогнозии“ шестнадцатого века и в „Opuscula“ Ньютона – схождение или расхождение?». Очень, очень интересные и, главное, своевременно и современно звучащие мысли… Но вы что ж, действительно не были введены в сегодняшний дискурс? Попали как кур в ощип? Не готовились прежде?
Аркадий вспомнил рекомендации Камарича, выставил подбородок и ответил:
– Отчего же? Готовился усердно. Два года в анатомичке Мясницкой больницы препарировал трупы. И еще в прошлом году полтора месяца на холерной эпидемии на Волге – очень, знаете ли, апокалиптичненько…
– Великолепно! Великолепно, коллега! – воскликнул человечек и даже захлопал в ладошки от восхищения. – Это же совершенно новый оборот темы намечается. Социальный апокалипсис у всех уже в зубах навяз, но вот апокалипсис индивидуальный, на уровне физиса и даже медикуса… Вы, стало быть, врач?
От явного одобрения и доброжелательства нелепого человечка Аркадий слегка расслабился и осмелился спросить:
– А что же… это вот… – Он указал пальцем. – Это получается вроде бы как декорация, да? Используется хозяином квартиры для подготовки аудитории по теме… в аллегорическом, так сказать, смысле?
– Да нет, что вы, – махнул рукой человечек. – Он в нем просто спит. Иногда гостей принимает. Говорит, удобно, накроешь крышкой, сразу стол получается на восемь человек, и постель убирать не надо… Ну и о вечном, конечно, тоже подумать не забудешь…
Посередине просторной, в три окна комнаты на трех больших, устойчивых на вид табуретах стоял гроб. Очень уютно декорированный еловыми ветвями, живыми цветами, шелковыми драпировками и атласными подушечками. Вокруг гроба и даже внутри его все время что-то происходило. Одно время в нем кто-то стоял во весь рост и, имитируя движения гребца на каноэ (изображает Харона? – предположил Аркадий), декламировал что-то ритмическое, но без рифмы. Аркадий ничего не понял и решил, что это белый стих. Потом гроб накрыли крышкой, и на нем в ряд, как воробьи на карнизе, сели три девушки и принялись кокетливо болтать ногами. Одна из них была наполовину босая, а из ее туфельки в это время пил рейнвейн смугло-кавказского вида молодой человек в чекмене. Одновременно кавказец темпераментно спорил с человеком в белых разлетающихся одеждах, из-под которых торчали рыжие тупоносые ботинки, размахивал руками (в одной руке – туфелька, в другой – бутылка) и очень смешно время от времени подливал расплескивающееся вино в туфлю. Потом гроб снова открыли, зажгли свечи и стали играть вокруг него в какую-то игру, бросая туда свернутые в трубочку бумажки, в очередь вытаскивая их и читая какие-то стихи, на этот раз уже рифмованные.
Хозяин, который из удобства спал и принимал посетителей в гробу, – высокий сутулый человек с большими залысинами, – занимал главного, как уже понял Аркадий, гостя – приехавшего из Северной столицы поэта. Рядом с ними, как вода, струилась не столько высокая, сколько длинная и извилистая женщина в рубашке с вспененным кружевным жабо и мужских полосатых брюках со штрипками. Она что-то говорила низким голосом, все время закуривала и тушила узкую пахитоску и как будто бы была со всем несогласна. Еще две или три девушки беззвучно открывали и закрывали рты синхронно с репликами петербургской знаменитости. Казалось, они были соединены с ним невидимыми нитями.
Человечек, увлеченный апокалиптикой, убежал кому-то рассказывать о наклюнувшемся новом обороте старой проблемы. Нарумяненный юноша из старообрядческой семьи по имени Май уже на правах знакомого представил Аркадию своего закадычного друга Апреля. Апрель, с худым, синеватым лицом, более всего походил на тающую сосульку. Он казался выше Мая приблизительно на полголовы, носил пышные льняные локоны до плеч с накинутым на них капюшоном и был одет в голубой плащ с пелериной и звездами.
Аркадий выпил стакан плохого вина, закусил отломанным куском солоноватого калача, лежавшим на отставленной крышке гроба. Увидал стоящего у стены Камарича и заговорщицки прошептал ему:
– А я догадался! Апрель – женщина, да?
– Да никто не знает, – равнодушно ответил Лука, напряженно что-то обдумывающий. – Он в прошлом году откуда-то из Южной Сибири приехал, сразу с Маем сошелся, живет в меблирашках около Сенной, что делает – непонятно, а ходят они повсюду вместе… Май про него в курсе, наверное, но никому не говорит…
– А Кантакузин-то здесь есть? И который же из них? – спросил Аркадий.
– Да вон он, рядом с Лиховцевым, докладчиком. Идите поговорите с ними…
Камарич снова погрузился в свои непонятные размышления, а Аркадий, готовясь к разговору, налил себе еще вина и огляделся в поисках закуски. Заметил, как петербургский поэт пренебрежительно вертит на пальце симпатичный, обсыпанный мукой калачик и смотрит на него, как обыватель на медицинский препарат в стеклянной банке с формалином.
– Дайте сюда! – решительно сказал Аркадий и отобрал калач.
– Помилуйте, вино с булкой…
– Хлеб уважительного к себе отношения требует, так меня в родительском дому воспитали, – наставительно сказал Аркадий, выпил вино, отломил ручку от калачика и с хрустом закусил. – И никак иначе! Ваше здоровье!