Пепел наших костров
Шрифт:
Жанна сама рассказывала валькириям об этой истории, но Радуница была последней, от кого она ожидала услышать повторения этих слов.
«Не иначе, как дух магистра тамплиеров вселился в нее», – подумала Жанна, мысли которой путались и сбивались. Дым костра, который никак не мог разгореться, навевал галлюцинации, и порой Жанне казалось, будто она уже в аду – и ее пронзал такой страх, с которым не сравнится ни страх боли, ни страх смерти. Ведь если это ад, то боль будет вечной, и от нее не избавит никакая смерть.
Жанна никогда не верила в рай и ад, но человек, распятый на
Однако острый, как боль от ожога, приступ жуткого страха снова вернул Жанну к реальности, и она достаточно хорошо расслышала последние выкрики Радуницы, чтобы понять, что магистр тамплиеров тут ни при чем. Ни единого следа безумия не было в этих словах, ибо колдунья обращалась не к французскому королю и не к римскому папе, а к своим палачам. Она предрекала их ближайшее будущее.
– Не пройдет и недели, как первый из вас будет гореть в аду. Не пройдет и месяца, как самый главный из вас пожалеет, что родился на свет. Не пройдет и года, как никого из вас не останется на этой земле. Ни крови, ни плоти, ни потомства – только огонь, от которого никто не скроется. Пепел моего костра будет жечь вас, как адское пламя, пока не выжжет дотла!
И именно в этот момент порыв ветра понес клубы дыма в сторону ухмыляющихся палачей. Дым заставил их закашляться.
А когда дым отнесло в сторону, на месте казни уже появились гонцы Караванщика, и это тоже выглядело мистически. Только что здесь не было никаких всадников, и вдруг они словно материализовались из дыма, бесшумно и таинственно.
Крик Радуницы, босые ноги которой лизнули первые языки пламени, заглушил стук копыт. Из-за этого крика гонцы никак не могли выполнить свою миссию – грозно приказать Пантере прекратить казнь.
Наконец, поняв, что жертву на костре уже не спасти, один из гонцов, лысый, худой и страшный, похожий на самого Вестника Смерти, выстрелом из пистолета прекратил ее мучения. И тут же направил пистолет на Пантеру, у которого от ярости глаза стали совершенно оловянными.
Он уже ничего не соображал, но остальные были умнее. Они поняли, что перед ними люди Караванщика, а Караванщик – доверенное лицо Шамана, с которым лучше не ссориться, иначе будет большая беда.
– Вам назначена разборка, – заговорил гонец, который пристрелил Радуницу. – Вашу добычу по договору требует себе Шаман. Решать будет Клык и его люди. Если не дождетесь разборки и не сохраните добычу, Шаман дальше терпеть не станет. Он сказал: если Пантера не может отвечать за базар и за дело, пусть отвечают другие.
– Пантера, это серьезно, – произнес в наступившей тишине кто-то из терминаторов.
– Черт с ними с девками, пускай живут. Если ответ повесят на нас, от тебя уйдут все – ты это понимаешь?
По лицу Пантеры было видно, что он не понимает ничего. Такое лицо бывает только у маньяков-убийц в стадии обострения. Воплощенное безумие. Казалось, сейчас Пантера выхватит оружие и начнет стрелять направо и налево с одной-единственной целью – положить как можно больше трупов.
Но соратники вовремя пресекли эту опасность. Они зажали Пантеру вчетвером и отняли у него все оружие, какое только было.
Они, правда, помнили, что руки и ноги Пантеры – оружие не менее смертельное, чем нож или пистолет, но бывший спецназовец не стал обращать это оружие против своих людей.
Он просто вырвался и, прорычав в обычном своем патетическом тоне: «В этом мире остались одни трусы!» – широким шагом направился к кромке леса, не оглядываясь на окрики сзади.
А его соратники уже разрезали веревки, чтобы снять со столбов распятых девушек.
– Обе живы, – с облегчением сказал тот, который первым пошел против Пантеры, и, словно в подтверждение этому, Жанна, с трудом разлепив веки, открыла глаза.
66
Проблемы с крышей, несвоевременно отъезжающей со своего привычного места наблюдались после катастрофы у многих. Не обошли они стороной и молодого поэта Александра Леонидовича Сергеева, который с некоторых пор стал называть себя Александром Сергеевичем, а тот факт, что он попутно отрастил бакенбарды и стал завивать волосы с помощью бигудей, не оставлял никаких сомнений в том, какого именно Александра Сергеевича он имеет в виду.
Стихи, которые писал поэт Сергеев, были сомнительного достоинства, но он, как и все порядочные графоманы, нисколько не сомневался в своей гениальностью, а критические отзывы списывал исключительно на бездуховность самих критиков и полное отсутствие у них поэтического вкуса.
– Им сказали, что Пушкин гений, а я – нет, вот они и повторяют, как попугаи, – говаривал Александр Леонидович. – А если присмотреться, то и у Пушкина тоже есть неудачные стихи. Наверное, как и у любого, даже у меня.
Те, кто сталкивался с поэтом Сергеевым впервые, думали, что он так прикалывается. Но более длительный опыт общения с ним показывал, что он говорит серьезно и ни капельки не сомневается в своих словах.
Особенно умиляло в этих сентенциях скромное словосочетание «даже у меня».
Серьезные поэты смеялись над Сергеевым, друзья считали его чокнутым, и только некоторые по доброте душевной соглашались подолгу слушать его стихи и даже хвалили их, чтобы зря не обижать человека.
Этих некоторых он как раз и считал настоящими знатоками поэзии.
Однако до катастрофы все эти странности держались в некоторых рамках, которые позволяли общаться с поэтом Сергеевым без эксцессов. Но после туманно ночи с головой у него стало совсем плохо – и не только в переносном смысле, но и в прямом, поскольку он стал завиваться и бредить на тему пластической операции, которая должна превратить его курносый нос в истинно пушкинский.
С пластическими операциями в голодающей Москве были трудности, а поэта тем временем преследовали еще и беды другого рода. Глобальный интернет рухнул в ту же самую туманную ночь, внутримосковский интернет продержался после этого считанные недели, а потом не стало энергии для серверов и сеть накрылась окончательно. А между тем, это была единственная среда, где поэт Сергеев мог публиковать свои творения.
Исчезновение интернета означало для Сергеева потерю читателя и следовательно – впадение в полное ничтожество, ибо литератор, которого никто не читает – это никакой не литератор.