Пепел Снежной Королевы
Шрифт:
– Вот как? – испытующе посмотрел на Корки Энгус. – Все так же блистательна, смею надеяться?
– О да, милорд. Как всегда. Она спрашивала, нет ли у вас э-э-э… – Корки напряг память, – «Практической теософии» Гитхеля?
– Она прекрасно знает, что есть. И…
– Не одолжили бы вы ей эту вещицу на время? – просительно, впервые за время своего визита, произнес Корки.
– Ах, проказница, еще надеется обрести вечную жизнь вслед за вечной молодостью. – Энгус, печально улыбнувшись после непродолжительного молчания, согласился: – Скажи секретарю. Вернуть можете с посыльным.
Поклонившись в последний раз, молодой человек вышел из спальни. Только когда с осторожностью прикрыл за собой высокие двери, он позволил себе изменить лицо.
Исчезла мина ироничной вежливости. Глаза, холодно прищуренные, обрели выражение глубокой задумчивости. Накрашенные губы сжались в упрямой и презрительной полуулыбке.
«Старый интриган явно что-то замышляет. Матушка напрасно недооценивает этого „провинциального медведя“».
У Корки не такие хорошие карты на руках, чтобы делать неверные ставки в этой игре. Он шел коридорами мимо залов, на стенах которых были развешаны длинные рапиры, мечи-бастарды [4] , близнецовые рапиры («Довольно недурные», – заметил Корки про себя), переселившиеся сюда с тех пор, как методы «старого» фехтования себя исчерпали.
4
Меч, годный для работы как одной, так и двумя руками, имеет гарду в виде простой крестовины и открытой рукояти в виде пальцевых дуг – так называемой «ослиной подковы» (нем. Eselshuf, фр. pas d’а^ne), для защиты от удара внешней стороны кисти.
Ему вернули Малышку, как он называл свой трехгранный клинок, редкий среди напыщенных дворян, ценивших оружие за красоту, а не за боевые достоинства. Они носили свои рапиры с плоскими клинками, зато щедро инкрустированные драгоценными камнями, больше как украшение. Для Корки же это был отнюдь не аксессуар.
Он всегда был даже не бедным, нет, а нищим. С детства познав все тяготы существования незаконнорожденного, полагаясь только на свою шпагу, имя матушки и жалкие подаяния сиятельных особ, Корки не был своим ни при дворе, ни в богатых поместьях. Не был он своим и в среде адвокатов, секретарей или военных. Ниже одних, выше других – везде он был презираем и с трудом терпим.
Оставался на плаву он исключительно благодаря своим талантам, ловкости и врожденному чутью. Чутью, которое позволяло ему держаться победителей и вовремя отходить в сторону от побежденных. А также терпеливо сносить унижения от тех, кому пока не мог отомстить.
На его личном счету было несколько дуэлей. Несметное количество врагов, даже не подозревавших о своем статусе в жизни столь незначительной особы, как томный и неизвестно на что живущий незаконнорожденный Корки. Ни одного друга. Такой роскоши он себе позволить не мог.
Ни одна приличная семья не выдаст за него свою голубку дочь – с приданым, разумеется. Ни один из предполагаемых отцов – а с матушкой надеяться на определенность в таком вопросе не приходилось – не оставит ему наследство. В сущности, никакого будущего у него не было.
Он и не ждал ничего. Он просто жил. Ежечасно борясь за свою жизнь, за возможность вращаться в высшем обществе, за благополучие матушки. Циничный, хладнокровный, терпеливый.
Лишенный еще при рождении чести, в раннем детстве сердца, в нежном отрочестве души, в безрадостной юности надежды, он шел по жизни, мягко ступая в неоплаченных башмаках по мрамору чужих дворцов и замков.
Одинокий, всегда готовый отразить удар врагов или поживиться наличными за исполнение частных поручений.
Пройдя анфиладой через несколько дверей, которые раскрывали перед ним невидимые слуги, Корки вошел в кабинет секретаря. Это сословие он презирал более других еще и потому, что служба для него самого была единственным выходом из неопределенного положения. Однако Корки никогда не думал променять свои тревоги на мизерную, но стабильную плату за такое унизительное служение.
– Милорд, – встав из-за стола, поклонился ему секретарь, – чем могу служить?
– Разыщите Гитхеля «Практическая теософия». Я буду ждать в карете, поторопитесь.
– Слушаюсь, милорд.
– Никаких писем в столицу? – высокомерно поинтересовался Корки, разглядывая свои отполированные ногти.
– На этот раз нет.
– В таком случае, кланяйтесь графу, – бросил молодой человек, принимая кошель с золотом из рук секретаря. Не глядя и не проявляя интереса к содержимому, Корки убрал сумку с деньгами за пояс.
Гулко стуча каблуками по обманчиво пустым каменным коридорам, Корки вышел из холодного замка на по-весеннему теплое солнце. В карете его дожидался мистер Ролли.
– Ну как, сэр, удачно? – с тревогой метнулся к нему почти лысый полный камердинер в засаленном сюртуке и c узелком на коленях.
– Считай, – бросил ему кошель господин, откинувшись на спинку бархатного сиденья. Корки задумчиво рассматривал фасад подъездных ворот замка с выложенным из того же серого камня старинным гербом.
– В этот раз опять всего пятьдесят соверенов, – быстро управившись, отчитался слуга. – Может, секретарь удерживает часть для себя?
– Нет. И в этот раз никаких писем, – сосредоточенно о чем-то размышляя, ответил господин.
– Я на всякий случай захватил вещи из гостиницы, можем не возвращаться.
– Нет. Еще одну ночь заночуем здесь. Завтра в путь.
В карету постучали. Слуга, вздрогнув, уронил узелок с колен. Деньги, цепко сберегая в руках, он прижал к груди. Корки, даже не открыв глаз, сохранял все ту же расслабленную позу и не шевелился.
Пугливо выглянув в окно кареты, камердинер принял у молча поклонившегося слуги тяжелый фолиант. Вопросительно взглянув на Корки, он торопливо обернул книгу пледом, поместив ее рядом с узлом вещей, и, не ожидая приказания господина, постучал в стенку кареты, давая разрешение трогаться.
Глава 3
Договорившись, что дождутся на улице, пока Куки закончит работу, любители Шекспира покинули пределы конторы Питера.
Мишель заверила, что сделала маникюр миссис Смоук, недавно почившей и оставившей безутешно скорбеть мужа, внуков и сестру. Венки от их имени Куки уже сделала, и, собственно, задерживаться здесь больше не было причин.
Все цветы политы, заготовки для букетов сплетены… На всякий случай осмотрев ящики своего стола, ключи от которого, как ей теперь стало доподлинно известно, могли оказаться у кого угодно, она набросила пальто и вышла в прохладную, гладкую как стекло темень предзимнего вечера.