Пепел Снежной Королевы
Шрифт:
Стражник, повинуясь короткому приказу важного господина, провел его к надзирателю. Уильям Робинсон собирался, как все честные граждане Лондона, отобедать в положенный час, после исполнения утренних обязанностей. Посему начальник тюрьмы сначала довольно нелюбезно согласился принять неурочного посетителя.
Однако, оценив по достоинству великолепное платье и огромный парик знатного лорда (у кого же еще будет столько деньжищ?), он забыл на время о голоде и, пригласив посетителя в кабинет, вежливо спросил, чем может ему служить.
– Видите ли, достопочтенный
– Э… сударь… ваше сиятельство, я хотел сказать… – Выжидательное молчание надзирателя могло означать что угодно. Но, судя по загоревшемуся глазу на заплывшем одутловатом лице благородного служителя закона, скорее всего, означало, что предметом его размышлений служит размер суммы, которую можно стребовать с обладателя такого роскошного кафтана.
Корки нисколько не сомневался, что его допустят к любому заключенному на выбор, если только плата удовлетворит сего помощника Фемиды, прославившегося своей жадностью.
Заключенные платили немалую мзду Одноглазому Робинсону, прозванному так за то, что он лишился глаза, сражаясь с французами в Голландии. Тучи законников, кормившихся, как мухи на падали, тоже выделяли ему из своих гонораров определенную часть только за то, что их пускали к подзащитным.
Обыватели платили за возможность посмотреть на страдания несчастных заключенных, вынужденных влачить столь жалкое существование, что звери не выжили бы в этой бездонной пропасти насилия и жестокости.
– Уверяю вас, вы будете довольны тем, что я оставлю здесь, – подбодрил Робинсона Корки. – А также и некоторые из моих друзей, если я дам им рекомендации…
Это было последней каплей, и честный надзиратель мгновенно проникся не только уважением, но и самой искренней любовью к великолепному и щедрому лорду, заранее согласному платить ту сумму, которую назовет Уильям Робинсон. А уж он, будьте уверены, готов жизнь положить на ниве удовлетворения малейшей прихоти такого высокородного, такого…
– Да, да, да! – отмахнулся от захлебнувшегося восторгом надзирателя Корки и намекнул, что не прочь бы уже взглянуть на знаменитую узницу.
Робинсон вызвался лично проводить Корки к указанной особе. Надзиратель откровенно предупредил, что с непривычки лорда может несколько… поразить обстановка в камерах.
Преступники – дикий, по большей части неотесанный народ… Это не высокопоставленные (платежеспособные) узники, как, например, майор Бемарди, изволивший проживать в славных стенах Ньюгейта уже тридцать шестой год и приживший за это время десятерых отличных ребят от второй жены.
О том, что вышеозначенный джентльмен платит за чудесный вид на Пресс-Ярд, открывающийся из комнаты, являвшейся частью квартиры самого Робинсона, по двадцать гиней одиннадцать шиллингов еженедельно плюс десять шиллингов в неделю за мебель, добросовестный служака скромно умолчал.
Не предпочтет ли лорд посетить майора? Весьма поучительная беседа, вероятно, получится между двумя такими высокородными господами, да и идти надо не в пример ближе и значительно более чистыми коридорами.
Вежливо отказавшись от столь заманчивого предложения, Корки добился-таки того, чтобы Робинсон бросил исполненный неподдельной печали взгляд на обеденный стол, где остывали жареная говядина, смешанное рагу из крольчатины с ягнятиной и восхитительный олений пирог.
Впрочем, ведь все это можно включить в счет, который надзиратель собирался предъявить любопытствующему джентльмену.
Обменявшись последними заверениями в уважении и доскональном соблюдении всех местных правил, они, наконец, тронулись в путь.
Выйдя из личных апартаментов надзирателя, молодой человек едва удержался от рвотного позыва – так невыносим был смрад, ударивший в нос густой серной волной. Прижав надушенный платок к лицу, он не сдержал гримасы крайнего отвращения.
Корки был просто ошеломлен оглушительным шумом, который производили сотни обитателей самой страшной тюрьмы Лондона.
Заключенные толпились повсюду, гремя кандалами, распевая пьяные песни. Спиртное по грабительским ценам можно было приобрести в местном баре, весь доход которого поступал в руки надзирателя.
Больные бредили, сумасшедшие дико смеялись. Удушающий едкий запах немытых тел смешивался с табачным дымом и скапливался в темных камерах и коридорах.
Привычный к этим миазмам, а скорее счастливо лишенный обоняния вследствие той же травмы, из-за которой потерял глаз, Робинсон, полновластный хозяин этой клоаки, шествовал знакомыми ему лабиринтами между забитыми камерами с видом торжественным и важным, оглядывая свои владения и подданных.
Отвратительный проводник по этим полям скорби уже заслужил презрение и ненависть Корки, но еще наивно надеялся потрясти лорда своей безграничной властью над здешними обитателями.
Корки чувствовал скорее, чем слышал, как под ногами хрустят раздавленные вши и тараканы. В газетах писали, что сыпной тиф был здесь обычным делом и еще до исполнения наказания уносил многие жизни.
В душе попрощавшись с великолепным костюмом, Корки следовал за Робинсоном, освобождая себе путь, тростью отодвигая грязное рванье, служившее арестантам постелями.
Наконец они пришли на женскую половину, положение в которой было ничуть не лучше. Осматривая камеры в поисках Бетти, Корки все не верил, что она находится в этом месте. Но тут посетитель услышал свое имя.
Обернувшись на зов, он попытался разглядеть в общей массе растрепанных, оборванных существ свою знакомую и не увидел ее до тех пор, пока она не упала к его ногам, с трудом пробравшись сквозь теснившихся преступниц.
– Я здесь, здесь! – Больше она не в силах была ничего произнести и лишилась чувств.