Пепельные цветы
Шрифт:
Ему не сразу удалось найти ту улицу, что вела к церкви.
Старик всё так же сидел на скамье, уставясь в окно дома напротив. Живуч! Ведь наверняка он не ел не меньше трёх недель... Хотя, нет, это вряд ли. Без воды он столько не протянул бы.
Деллахи присел на скамью рядом с безумным старцем.
– Ну, ты как, отец? Жив, смотрю, ещё...
– ... целыми днями в огороде у себя копалась оно и понятно семья-то была не малая а Кинсли чего там зарабатывал то разве заработок был так слёзы одни он ведь даже на платок не заработал чтобы те слёзы утереть вот и говори после этого мне
– Есть будешь, отец?
– Деллахи толкнул его локтем, принялся открывать консервы.
– … только маленького конечно не отвадить было от отца любил он его только увидит бывало в конце улицы уже кричит Кинси Кинси идёт это он так звал его Кинси не выговаривал все буквы а такой чудной был мальчишка и такой прям симпатичный в мамку ага добро что не характером пошёл а то выросло бы невесть что...
– Держи, старый, - Деллахи вложил в иссохшую старикову руку банку. Управляя его рукой, поднёс полную рыбы жестянку к носу бедолаги.
– … оно конечно и выросло не бог весть что однако же вон посмотри парень как парень и девки за ним так и увиваются так и мельтешат вокруг чего ж конечно работящий и при деньгах всегда а им чего ещё надо-то коли бы ещё...
– Да помолчи ты!
– прикрикнул Деллахи, беря старика за голову и почти окуная носом в рыбу.
– Чуешь? Еда. Есть надо.
Старик замолчал. Однако ни головы не повернул, ни на еду не обратил никакого внимания. Тогда Деллахи взял нож и долго, преодолевая стариково равнодушие, кормил его по кусочку, разжимая рот, складывая в него пищу. В конце концов, старик, кажется, что-то понял и распробовал. Он оживился, челюсти его задвигались охотнее и быстрей. Пришлось скормить ему и вторую банку.
– Ты вот что, отец...
– пробормотал Деллахи, когда с кормлением было покончено и старик неуверенно присосался к бутылке виски, которую он вручил ему.
– Ты вот что... Я тут полежу у тебя в доме? Это ведь твой дом? Полежу, ладно? Отдохнуть мне надо. Что-то в сон меня тянет. Посплю.
– Ага, - неожиданно осмысленно произнёс старик. Деллахи даже показалось, что его повеселевшие бесцветные глазки стали смотреть на мир удивлённо и весело.
– Они тогда ещё молодые были.
– Кто?
– не понял Деллахи.
– Молодые были глупые уж как он за ней ухлёстывал слышь-ка это же смеху было на всю деревню ему-то понятно тогда не до веселья было а мы с Коулом как увидим что он...
– Ну и ладно, - Деллахи хлопнул старика по плечу, поднялся, пошёл к дому, возле которого тот сидел.
В доме было темно и воняло, но не мертвечиной хотя бы. Плесенью, затхлой кислятиной и запустением — вот чем.
Он повалился на скрипучий диван. Расстегнул рубаху на груди. Грудь и живот были красные, покрылись то ли волдырями, то ли прыщами, чесались и несло от них чем-то медицински-химическим. Хотел встать и пойти поискать воды, чтобы смыть впитавшуюся в тело гадость, но не было уже сил подняться. Так и уснул...
Проснулся и первым делом глянул на часы. Шёл пятый час. Но то ли утра следующего дня, а то ли — вечера всё того же... По солнцу не определишь — солнца нет, оно умерло.
Грудь и живот приобрели багровый оттенок свежего ожога, превратились в одну сплошную язву, состоящую из множества лопнувших гнойничков. Кожа горела, зудела и, казалось, лопалась.
Поднявшись, он вышел из дому. Старик так и сидел на скамейке, дремал, свесив голову на грудь. А может быть, умер тихонько. Деллахи не стал проверять, вышел со двора и поковылял обратно к пабу. Нужно было собрать всё, что осталось после них с Липси, и перенести к лодке. И возвращаться на остров, где ждут голодные Гленда, Беатрис и дурачок Ллойд.
В пустой ящик он сложил несколько бутылок спиртного, коробки макарон, десяток банок тунца, спички, сигареты. Крякнув, поднял и пошёл.
Голова гудела. Мутило. Пару раз он останавливался и сгибался в рвотных позывах, от которых на глаза наворачивались слёзы, а голова взрывалась тупой болью. Те жалкие три сотни метров дороги, что пролегла от деревни до причала, шёл не меньше часа, то и дело останавливаясь, чтобы успокоить по-сумасшедшему бьющееся сердце, сбить одышку, прокашляться и проплеваться.
Он хорошо запомнил то место, где они оставили лодку. Там ещё был большой булыжник, лежащий на своём месте, наверное, уже не одну сотню лет.
Да, вот этот камень. Камень есть. А лодки — нет. И море начинается ближе. Прилив. Начавшийся прилив поднял, наверное, лодку и...
На всякий случай, он прошёл не меньше пары сотен метров в одну сторону, до рези в глазах вглядываясь в море, потом — в другую. Лодки не было.
Совершенно обессилевший, сел на валун, возле коробки с провизией. Тупо уставился на синие банки с весёлыми рыбами, намалёванными на этикетках. Рыбы двоились и троились в глазах. Они плавали, довольно улыбались, задорно смотрели на человека круглыми чёрными глазами и не знали, что их давно нет — умерли все. Вот только в банках и остались.
Не сразу понял, чтоэто такое тёмное капает на штаны. Думал, внезапно пошёл чёрный дождь. Но капало в одну и ту же точку.
Сосредоточившись, понял, что капает — из носа. Кровь.
Дышать было невозможно — в груди хрипело, сипело и жгло — нахватался этого гадостного тумана: дышал-то полной грудью. А может, и не в тумане дело...
Дело в том, что раздавать долги и исправлять ошибки надо — вовремя, а не тогда, когда в небесной канцелярии тебе уже выписана путёвка. И печать проставлена. И личное дело твоё, Шон Деллахи, прошито, опечатано и отправлено в архив на положенное по регламенту хранение. Вот так-то, брат...
Нужно идти искать лодку. В деревне наверняка можно найти лодку. Сейчас, сейчас, он посидит ещё немного, отдохнёт, успокоит ополоумевшее сердце. Кровь остановится, и он пойдёт...
Но кровь так и не остановилась.
Остановилось сердце.
35. День двадцать шестой. Беатрис
Женщина, которая ненавидит зеркала, - наверное, умирает.
Курильщик, который не хочет курить, и писатель, который не хочет писать, обречены смерти. Она не помнила, где это слышала или читала. Но женщина, которая не хочет смотреть в зеркало — уже покойница, это точно.