Перебежчики

Аркадий ГАЙДАР

ПЕРЕБЕЖЧИКИ

Рассказ

Я только что сел за поданный доброй хозяйкой ломоть горячего хлеба с молоком, как в дверь с шумом ворвался подчасок и крикнул:

– Товарищ командир! Подбираются белые, прямо так по дороге и прут человек двадцать.

Я выскочил. Пост был шагах в сорока, у стены кладбища. Первый взвод уже рассыпался вдоль каменной ограды, и пулеметчик, вдернув ленту, сказал:

– Эк прут! От луны светло, всех дураков тремя очередями снять можно.

– Погоди, - ответил я, - тут что-то дело не то. Уж не перебежчики ли это? Смотри, вон все остановились, а двое вперед вышли.

Два человека, отделившись, шли прямо на нас; на полпути они поснимали шапки и подняли их на штыки винтовок.

"Парламентеры от перебежчиков", - решил я окончательно и крикнул:

– Ребята, осторожней с винтовками, не то отпугнете выстрелом!

Парламентеры были рядом, их окликнули.

– Товарищи, - раздался в ответ крик, - товарищи, не стреляйте! Мы свои, мы перебежчики, мы к вам.

Их окружили, расспрашивали быстро, коротко.

– Сколько?

– Восемнадцать! Один раненый.

– Откуда?

– Из четырнадцатого крестьянского.

– Пускай остальные подходят. Винтовки возле той березы побросайте живо...

Оба во весь дух понеслись обратно. Красноармейцы, столпившись кучею, топтались по снегу и с любопытством смотрели, что будет дальше.

– Смотри-ка, тащат что-то!

– Говорили, что раненый.

– Как бы не "максимку", а то как полыснут, вот тебе и будет раненый.

– Не полыснут. Видите, винтовки бросать начинают.

Теперь видно было, как перебежчики, поравнявшись с березой, остановились, разом - подчеркнуто, четко - подняли винтовки и пошвыряли далеко в стороны.

– Эх, вот дурачье-то! Сложили бы на дороге, а то кто за ними подбирать будет?

Подошли. Началась суета.

– Где раненый?

– Давай сюда...

– Стой, занеси в избу, да осторожней, не бревно, чай.

– Давай под голову шинель... или нет, тащи от хозяйки полушубок.

Пришел лекпом и гаркнул басом:

– А ну, выметайтесь, лишние... Что-о?! Посмотреть?! Когда сам пулю получишь, тогда и посмотришь.

Раненый был без сознания.

– Как?
– спросил я лекпома.

– Плох, - покачал головой тот.
– Пробито легкое...

Я вышел на улицу. По дороге встретил комиссара полка.

– Зайдем, - сказал он мне, - сейчас с перебежчиками разговаривать буду.

Зашли. Все разом поднялись.

– Сидите, - сказал комиссар добродушно и удивленно.
– Что я вам, генерал, что ли?

Разговор сначала не завязывался, перебежчики отвечали коротко и односложно, как будто бы боялись лишним необдуманным словом навлечь на себя гнев.

– Так зачем же вы, братцы, перебегали?
– хитро сощурившись, спросил комиссар.
– Служба, что ли, там хуже или хлеба меньше дают? Так и у нас ведь не больно разъешься.

По-видимому, последнее замечание задело кое-кого за живое, потому что несколько голосов ответили горячо, оправдываясь:

– Тут дело не в пайку.

– Нам с ними нет интереса.

– Они за свое, а мы за свое.

– У их офицеры лютые, хуже, чем при режиме.

Завязалась оживленная беседа. Перебежчики расспрашивали и рассказывали сами.

– У них Буденного дюже боятся, говорят, что будто беглый каторжник посадил на коней арестантов и носится.

– Так что же они от каторжника утекают?

– Они говорят, что это только для видимости, как бы заманивают его на Кубань, а там казаки им покажут...

– А кто это раненый у вас?
– спросил я.
– Где его?..

Отвечало сразу несколько голосов:

– Так это же отделенный наш!

– Самый главный во всем этом. Из-за него, можно сказать, перебегли мы. Сам он казак, однако всегда сговаривал нас, чтобы перебежать. Мы всё не решались, наконец сегодня говорит прямо: "Если вы не хотите, перебегу один". Ну, мы согласились, когда уж такое дело, - собрались и пошли под видом разведки. Только-только заставу перешли, откуда ни возьмись, ротный на коне, посты проверял. Взяло его подозрение, какая такая разведка. "А ну, марш по домам!" Мы было заколебались, а отделенный наш возьми вскинь винтовку да как грохнет по офицеру, тот так и тюкнулся.

Ну, мы видим - ворочаться поздно. Давай ходу. Застава по нам огонь открыла, мы по ней. Совсем было за бугор забежали, да вздумалось ему еще раз по белым стрельнуть. Только остановился, как его пулей и прихватило. Подхватили мы его и понесли. Дорогой память ему отшибать стало, и все просился: "Братцы, донесите до товарищей! Не могу на белой земле помирать, хочу к своим".

Крови много вышло, помрет, должно быть... Так хотел с красными заодно, а не пришлось, видно.

И глухо поддакнула с горечью вся изба:

– Так хотел, а не пришлось...

Я вышел на улицу. Было морозно и тихо. Зашел в избу к раненому.

– Плох, - сказал мне стоявший возле него полковой доктор, - совсем плох...

Лампа бросала тусклый, помертвевший свет. Раненый лежал, раскинувшись и полузакрыв глаза.

– Товарищи, - прошептал вдруг он запекшимися губами.
– Товарищи!

– Да, да, товарищи, - успокаивая, ответил я.

Нечто вроде слабой, больной улыбки разлилось по его лицу, и он прошептал опять: