Перед рассветом (версия не вычитана)
Шрифт:
— Ты понимаешь, чего просишь?
Нион кивнула.
— Единения.
Дионисий тяжко вздохнул.
С постели больной снова раздались слова.
— Крестите её.
— Она ведь не понимает, — заметил викарий, — видно же… Так нельзя.
Больная кашлянула. Перевела дух.
— Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребёнка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У неё нет земной учёности, зато есть сердце, чувствующее правду…
Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался.
— Разве этого мало?… А наставить в вере — найдётся
У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр — Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной.
— Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров — из мужей и любимых, а иной раз из святых людей — а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить её можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей.
— Ох, — сказала Глэдис обречённо, представив реакцию мужа на обретение ещё одной родственницы, хоть и не кровной, — я…
— Её крёстной матерью буду я, — отрезала Анна, — возражения есть?
Не нашлось.
— Тогда — сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим её жрицу, — подвёл итог епископ Дионисий.
И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы…
Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слёз! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла — молчит, делает всё, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовёт её именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас — сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол.
— Я снова не слышу Неметону… А настойка помогает…
— А тебе не надо слышать, — отрезала Глэдис, — надо губы смочить, пить дать, на бочок перевернуть, пузырь со снегом ко лбу приложить, где жар. Или грелку, если холодной будет. А пьяную сиделку до своей дочери я не допущу. Выбирай.
— Я должна быть рядом. Я — это она.
— Не для меня.
— Для меня. И для неё. Одежду свою дала. В кровати своей ночь спать позволила. Имя дала.
— Имя тебе Анна дала. Но верно, настояла на твоём крещении моя дочь. Так что она тебе и правда, кто-то вроде крёстной матери, хотя двух и не положено, — решила Глэдис, — Ну, так тем более настойку нельзя. Ты же теперь христианка. А прорицать пьяной — это самое язычество. И раз уж та, что должна тебя наставить в вере, пластом лежит, а вторая вокруг хлопочет… Читать умеешь?
— Нет. Мы в Анноне всё наизусть учили.
— И правда, горе луковое… Ладно. Погодим немного. Одну я тебя с дочерью всё равно не оставлю… Делай, что скажут, помогай. А если Немайн захочет, чтобы ты её расслышала — ты её, наверное, услышишь.
Луковка робко улыбнулась.
— Ты думаешь, она захочет?
— Сама говорила — признала, имя дала, одежду, кров, крестила. Ты Немайн нужна, наверное, — и вдруг вывернула, — А она тебе?
— Я — это она. Меня без неё нет, — голос Луковки дрогнул, — А можно мне здесь что-нибудь для сна поставить? Чтобы всегда рядом.
Когда Глэдис вышла, Нион повернулась к Немайн. Та дышала ровно, спала, проходя одну из немногих
Нион начала говорить. Ведь Неметона обещала слушать.
— Вот как бывает. Ты знаешь. Вообще-то, христианские друиды правы — я человек. Как все. Только вот быть как все — не умею. И вообще ничегошеньки про это не знаю. Меня ведь держали — как вещь. Как платье. Хорошее, нарядное, для церемоний. Пылинки сдувать — и хранить в резном сундуке, когда не нужно. А когда нужно, надевают. А мне, когда нужно, всегда настойку давали. Мне ведь много не надо, за то и выбрали… Ватесса была, второй уровень посвящения возгласили — а и не учили ничему. Ну, кроме как сидеть тихо, мышонком. Ходить правильно. Дышать. Говорить не учили, говорила ты — а без дыхания говорить трудно. А остальное, что я знаю, я подслушала. И правда, никогда я не сотворю из тебя кумира! Идолы, они деревянные, или каменные. Мёртвые. А ты живая.
И, пока на смену Глэдис не явилась Анна, девушка торопливо прижалась щекой к руке богини. Теперь она стеснялась своего поклонения, и на людях старалась никак его не проявлять. Однако — с рукой что-то было не так. Под щекой, там, где на руке Неметоны быть кольцу, вместо мягкого и маслянистого Нион ощутила твёрдое и гладкое. Отстранилась. Рассмотрела. Зажала рот рукой, подавив вскрик. Прежде закрытый воском, на пальце сиды тускло сверкал камень цвета открытой раны…
Пирр сумел. А потому и шёл — не к себе в комнату, а в соседнюю, где обретался человек, рекомендованный ему патрикием Григорием. Приказчик купеческий, как же! Порода, сила, обходительная увёртливость в разговоре… Чиновник дворцового ведомства, не менее. А чем занимаются некоторые из них — давно известно. Так что — принимай подарок, почтенный Эмилий, или как тебя там сегодня зовут. Хороший подарочек, о таком ты мечтаешь. Потому, что тебе тоже нужно определить политику и написать отчёт — и старик Пирр тебе в этом поможет! В обмен нужна сущая мелочь. Отметить, насколько он тебе помог. А что ты не уточнишь — чем, оно ведь к лучшему. Пусть Григорий думает, что глаза и память, а не ловкие руки и язык. При соборовании возжигаются свечи. И главное — каждый пресвитер производит помазание каждого члена болящего. Каждого. То есть — и руки. Правой руки. Никто не заметил лишнего движения, даже сама соборуемая. А в результате в ладони Пирра оказался восковой слепок. Закрывавший регалию.
Эмилий обрадовался. И немедленно залил добычу гипсом, чтобы получить точную копию. А Пирра осенило.
— Сделай ещё одну — мне, — попросил он.
— Нет, — заявил Эмилий, — не рискну. Если она потеряется, а потом всплывёт в ненужных руках, под вопросом окажется моя верность экзарху Африки. Но я могу провести анализ слепка при тебе. И отпечаток слепком сделать, и при тебе сравнить с образцами. А сейчас пусть схватится.
И перевернул песочные часы.
Пирр согласился. Не было у него другого выхода. Взялся за работу тайного агента, так изволь слушать более сведущего в сем ремесле человека. А потому спустился Патриарх в пиршественный зал — и застал там давешних друидов, вкушающих пищу земную. Такой случай упустить не мог — и немедленно дополнил собой компанию.