Перед штормом
Шрифт:
О том, что Гапон 9 января, убежав с места расстрела шествия у моста через Таракановку, затем находился на квартире Максима Горького, а вечером, изменив облик, без бороды и в светском костюме с чужого плеча, присутствовал на митинге интеллигенции в зале Вольно-экономического общества и даже выступал там «от имени Гапона», — обо всём этом охранка узнала 11 января из донесений филёра, наблюдавшего дом, в котором жил Горький, и своего осведомителя, присутствовавшего на митинге. О выступлении там Гапона охранка узнала только то, что оно было «кратким, ничего особого не содержавшим, но очень нервным».
Возникает вопрос: почему охранка не арестовала Гапона на основании имевшегося у неё ордера? Ведь с 9 по 11 января он ещё находился в Петербурге… Можно только предположить, что от ареста охранку удерживали те опасения градоначальника Фулона, о которых пишет Лопухин в своём докладе царю.
Но вот одно свидетельство об этих днях — Петра Рутенберга:
«Через несколько минут после третьего залпа я поднял уткнутую в землю голову. Впереди меня, по обеим сторонам Нарвских ворот стояли две серые застывшие шеренги солдат, по левую сторону от них — офицер. По сю сторону моста валялись в окровавленном снегу хоругви, кресты, царские портреты и трупы тех, кто их пёс. Трупы были направо и налево от меня. Около них большие пятна крови на белом снегу. Рядом со мной, свернувшись, лежал Гапон. Я его толкнул. Из-под большой священнической шубы высунулась голова с остановившимися глазами.
— Жив, отец?
Мы поползли через дорогу к ближайшим воротам.
Двор, в который мы вошли, был полон корчащимися и мечущимися телами раненых и стонами. Бывшие здесь здоровые также стонали, также метались с помутившимися глазами, стараясь что-то сообразить.
— Нет больше бога! нету больше царя! — прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и рясу…
Когда мы оставили за собой кровь, трупы и стоны раненых и пробирались в город, наталкиваясь на перекрёстках и переездах на солдат и жандармов, Гапона охватила нервная лихорадка. Он весь трясся. Боялся быть арестованным… Я повёл его к моим знакомым: сначала к одним, потом, чтобы замести след, к другим… Меня его поведение коробило».
Здесь мы прервём рассказ Рутенберга и снова обратимся к Горькому. В его повести «Жизнь Клима Самгина» есть страницы о Гапоне в первые часы после трагических событий «Кровавого воскресенья». Вот они, с некоторыми сокращениями.
«…В прихожую нырком, наклоняя голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела и размахнув руками назад, он сбросил пальто на пол, стряхнул шапку туда же и сорванным голосом спросил:
— Мартын [4] — здесь? Пётр? Я спрашиваю…
Все, кто был в большой комнате, высунулись из неё, человек с рыжими усами грубовато и не скрывая неприятного удивления спросил:
— Вас Рутенберг направил?..
— Да, да, да, — где он?
— Не знаю.
Сопровождавший Гапона небольшой, неразличимый человечек поднял с пола пальто, положил его на стул, сел на пальто и успокоительно сказал:
— Сейчас придёт.
А Гапон проскочил в большую комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые, тёмное лицо судорожно передёргивалось, по глаза были неподвижны, остекленели. Коротко и неумело обрезанные волосы на голове висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно. На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его были так длинны, что покрывали кисти рук. Бегая по комнате, он хрипло выкрикивал:
4
Партийный псевдоним П. Рутенберга.
— Дайте пить. Вина, воды… всё равно! Нет, — не всё погибло, нет! Сейчас я напишу им. Фулон! — плачевно крикнул поп и, взмахнув рукой, погрозил кулаком в потолок; рукав пиджака съехал на плечо ему и складками закрыл половину лица. — Фулон предал меня! — хрипло кричал он, пытаясь отбросить со щеки рукав тем движением головы, как привык отбрасывать длинные свои волосы…
Самгин заметил, что раза два, на бегу, Гапон взглянул в зеркало и каждый раз попа передёргивало, он оглаживал бока свои быстрыми движениями рук и вскрикивал сильнее, точно обжигал руки, выпрямлялся, взмахивал руками.
«Актёр? Играет?» — мельком подумал Самгин.
Нет, Гапон был больше похож на обезумевшего, и это становилось всё яснее…
— Меня надобно сейчас же спрятать, меня ищут, — сказал Гапон, остановясь и осматривая людей неподвижными глазами: — Куда вы меня спрячете?
Сердито, звонким голосом Морозов посоветовал ему сначала привести себя в порядок, постричься, помыться. Через минуту Гапон сидел на стуле среди комнаты, а человек с лицом старика начал стричь его. Но, видимо, ножницы оказались тупыми или человек этот — неловким парикмахером, — Гапон жалобно вскрикнул:
— Осторожнее, что вы!
— Потерпите, — нелюбезно посоветовал Морозов и брезгливо сморщил лицо.
Попа остригли и отправили мыться, а зрители молча и как бы сконфуженно разошлись по углам.
— Как потрясён, — сказал человек с французской бородкой и, должно быть, поняв, что говорить не следовало, повернулся к окну, упёрся лбом в стекло, разглядывая тьму, густо закрывшую окна…
Вбежал Гапон. Теперь, прилично остриженный и умытый, он стал похож на цыгана. Посмотрев на всех в комнате и на себя в зеркало, он произнёс решительно, угрожающе:
— Это — не конец! Рабочие — со мною!
Твёрдым шагом вошёл крепкий человек с внимательными глазами и несколько ленивыми или осторожными движениями.
— Мартын! — закричал Гапон, бросаясь к нему. — Садись, пиши! Надо скорей, скорей!
Через несколько минут Мартын, сидя на диване у стола, писал не торопясь, а Гапон, шагая по комнате, разбрасывая руки, выкрикивал:
— Братья, спаянные кровью! Так и пиши: спаянные кровью, да! У нас нет больше царя! — Он остановился, спрашивая: — У нас или у вас? Пиши: у вас.
— Больше — лишнее слово, — пробормотал писавший, не поднимая головы.
— Он убит теми пулями, которые убили тысячи ваших товарищей, жён, детей… да!
Поп говорил отрывисто, делая большие паузы, повторяя слова и, видимо, с трудом находя их. Шумно всасывал воздух, растирал синеватые щёки, взмахивал головой, как длинноволосый, и после каждого взмаха щупал остриженную голову, задумывался и молчал, глядя в пол. Медлительный Мартын писал всё быстрее, убеждая Клима, что он не считается с диктантом Гапона.