Перед штормом
Шрифт:
— Всё же обстановка в России для восстания благоприятная, — не сразу и не очень убеждённо ответил Рутенберг.
— Вы что? Едете вместе с Гапоном в Россию? — жёстко спросил Азеф.
— Я обязан ехать.
— Кем обязан?
— Разве вы не знаете — по воле нашей партии я уже давно рядом с Гапоном и, мне кажется, не могу отойти в сторону, когда назревают столь большие дела.
Спустя несколько лет, уже разоблачённый и удравший из Европы Азеф вспомнит об этом разговоре в Париже и приведёт его как одно из доказательств «бездумных,
В это время Гапон жил на окраине Женевы в пустующей квартире эсера-учёного. Целые дни он находится один, за запертой дверью, — Рутенберг запретил ему выходить даже во двор дома. Кормила его служанка хозяина квартиры.
Рутенберг каждый день навещал Гапона. Однажды он застал его за странным занятием: из детского пистолета, стреляющего резиновыми прилипающими пулями, тот палил по укреплённой на стене мишени.
— Я еду в Россию не для мирной жизни, и я должен уметь метко стрелять, — пояснил Гапон. — Сейчас я выверяю твёрдость руки и прицел. Смотри!
Он несколько раз выстрелил, и все пули прилипли к мишени.
— Ты видишь, как здорово получается? Ещё вчера из трёх пуль я попадал в мишень только одной, а сегодня — все в яблочко! Все! Я не завидую тому, кто станет там для меня целью.
— Там надо будет стрелять не из детского пистолета, — заметил Рутенберг.
— Мартын! Купи мне браунинг! — воскликнул Гапон.
— Дай слово, что купишь!
— Ладно уж, куплю, — пообещал Рутенберг и спросил: — Когда решил ехать?
— В самое ближайшее время. На днях ко мне должен зайти Владимир Александрович Поссе, он едет вместе со мной. Вместе и назначим дату отъезда.
— Мне этот Поссе что-то не нравится, — поморщился Рутенберг.
— Ты просто ревнуешь его потому, что он едет. А мне он очень нравится, — запальчиво выкрикнул Гапон. — И прежде всего тем, что он не социал-демократ и не эсер, а значит, не будет давить на меня партийными догмами и целиком примет мои расчёты.
— Смотри, не просчитайся, он мужик очень хитрый.
— А мы тоже не лапотные, — самодовольно усмехнулся Гапон…
Однако посмотрим, как развивались события дальше. Пока Георгий Аполлонович только отправился в Англию на переговоры со своими богатыми покровителями.
Гапон уезжал из Парижа в Лондон. Он устремился туда, исполненный больших надежд, в кругу друзей говорил: я еду не в Лондон, а через Лондон — в Россию.
Он уже расплатился с гостиницей. Упаковал чемодан. Вечером отъезд. А пока он давал интервью корреспонденту французского агентства Гавас — седовласому вальяжному господину, смотревшему на него с почтительным любопытством и стремительно записывавшим в блокнот каждое его слово.
Гапон говорил, прохаживаясь по номеру:
— Ответить на ваши вопросы нелегко. Подготовка революции не допускает гласности, которая может вооружить её врагов.
— О да, о да, — кивал и записывал корреспондент. — Но разве опасно сообщить, какое у вас настроение?
— Это можно… Настроение отличное! — Закинув голову, Гапон сверкающими глазами посмотрел на репортёра.
— Тому есть основания. Надеюсь, вы понимаете, что революция, как всякое дело, требует средств. Эта проблема в отношении русской революции прекрасно решена.
— Портье сказал мне, что вам заказан билет в Лондон.
— Я не уполномочивал портье давать информацию для газет, — строго произнёс Гапон и, круто повернувшись от стены, проговорил, пересекая номер: — Но вот что нужно напечатать обязательно, — он остановился перед корреспондентом и продолжал тоном диктанта: — Революция в России назрела, как назревает кризис всякого тяжелобольного. И тогда спасительно только хирургическое вмешательство.
— Вы берёте на себя функции хирурга? — подхватил корреспондент.
— Здесь тот случай, когда хирурга выбирает сам больной.
— О, понимаю… Вам в Англии предстоят деловые встречи?
— У людей дела вся жизнь состоит из встреч. И на этом всё, у меня для вас больше нет времени, — категорически заключил Гапон. Он решил остановиться, боясь опять ляпнуть что-нибудь такое, после чего талмудисты из партии будут кривить рожи… (Почти дословно такое интервью Гапона будет распространено агентством Гавас.)
Корреспондент ушёл, но в дверь тотчас постучали.
Гапон открыл — и невольно отшатнулся: перед ним стоял Евстрат Павлович Медников, друг и соратник Зубатова, знаменитый мастер политического сыска.
Отстранив Гапона, Медников вошёл в комнату:
— Здравствуйте, дорогой Георгий Аполлонович, — заговорил он мягким баритоном, внимательно вглядываясь в попа. — Вот уж истинно — только гора с горой не может встретиться.
— Садитесь, Евстрат Павлович, — растерянно предложил Гапон, показывая на диванчик у стены.
— И то верно, — улыбался Медников. — Присядем рядком, потолкуем о том о сём.
Они сели на тесный диванчик, оказавшись в такой близости, когда лицо в лицо, глаза в глаза…
Когда-то их познакомил Зубатов в своём кабинете, сказав, смеясь Гапону:
— Учтите, это не просто ещё один чиновник моего департамента, это король сыска и, кроме того, господин Медников славен тем, что никогда зря не произносит ни единого слова.
Гапону сейчас вспомнилось это с обжигающей ясностью. В тот день был его очередной визит к Зубатову, и разговор с ним был очень опасный. Он добивался покровительства Зубатова своему объединению рабочих, а тот, ничего не обещая, предупреждал, что его проповеди перед рабочими, когда он убеждает их, что царя можно заставить заботиться об их нуждах, очень близки вожделениям социал-демократических подстрекателей, ибо те тоже хотят заставить царя, хотя бы и силой, стать лучше и отказаться от существующего в государстве порядка.