Перед штормом
Шрифт:
Наступило молчание.
Потом откашлялся Карелин и скромно выразил сомнение в том, что убийство Витте будет одобрено рабочей массой. Худого рабочие от него не видят, иные даже надеются, что он подействует на царя в смысле расширения народных прав и, пожалуй, выхлопочет настоящий парламент.
Поссе, принципиальный противник террора, резко возразил против постановки вопроса о политическом убийстве на этом случайном совещании, участники которого хорошенько не знают убеждений друг друга.
— Да я, товарищи, и не предлагаю, —
Карелин, а затем и Варнашев снова заступились за Витте.
— Трепов, вот это другое дело, — сказал Карелин. — Его смерть рабочие встретили бы с радостью. Трепов сжал нас в железный кулак. Дохнуть свободно нельзя. Пока он диктаторствует, ни о какой организации думать нельзя. Опасно пяти человекам вместе собраться.
Гапон вышел в соседнюю комнату, нервно походил там несколько минут и, вернувшись, заявил:
— Что же, друзья, я привык прислушиваться к голосу рабочих. Трепова, так Трепова. Оставим в покое Витте, убьём Трепова. Согласны?
Петров и Михаил заявили, что убить Трепова — дело, конечно, благое, раз найдутся для этого охотники.
Кузин заелозил и пробормотал, что Георгию Аполлоновичу виднее, нужно ли убивать и кого именно.
Лариса Петровна промолчала, промолчал и Поссе. Карелин и Варнашев высказались уклончиво, но явно несочувственно: не дело для рабочих — заниматься убийствами, на это есть боевая организация. Затем, взглянув на часы, они заинтересовались, когда уходит вечерний поезд на Цетербург: как бы на него не опоздать.
— Как, вы уже уезжаете? — изумился Поссе. — Но мы ждали, что вы расскажете нам о настроении рабочих, о подготовке к новому выступлению…
— Что ж, настроение известное. Кто теперь доволен? А выступление — дело стихийное. Может будет, может нет.
Карелин и Варнашев уехали. Совещание расстроилось. Поссе отправился к финляндцам и попросил устроить на ночлег его, Петрова, Кузина и Михаила в той же квартире, где проходило совещание, а Гапона увести куда-нибудь в другое место. У Ларисы Петровны было своё постоянное пристанище, и она тоже ушла.
Но на этом дело не кончилось. «Мы остались вчетвером, и у нас началось своё совещание, — вспоминал Поссе. — Без утайки рассказал я все свои наблюдения за Гапоном и выразил убеждение, что не только не нужно способствовать возрождению его влияния на рабочих, но, напротив, необходимо принять меры к разоблачению его истинной сущности, а сущность эта — властолюбие, не брезгающее никакими средствами для достижения своих целей.
Михаил на этот раз со мной не спорил. Гапон был для него уже негодяем, с которым следует «разделаться».
Петров и Кузин слушали меня со вниманием и, как мне показалось, с чувством какого-то облегчения. Я сказал, быть может, то, что смутно бродило в их душах.
— Правильно вы его поняли, правильно, — оживлённо заговорил Петров. — Гнетёт он нас и за собой в пучину тянет. Жизнь я потерял с тех пор, как связался с ним. У меня жена, ребёнок, а я околачиваюсь без дела; платит он мне по двадцать пять рублей, да не в радость его деньги, будь они прокляты. Душу захватил, впился в неё своими когтями. Вот вы рассказывали, что он Ларису Петровну подуськивает Витте убить и саму на смерть обрёк. А со мной ещё хуже. Взял он с меня клятву, что я за лучшим своим другом Григорьевым, как сыщик, следить буду и прикончу его, если он против Гапона пойдёт.
— Хорошо бы освободиться от Георгия Аполлоновича, — шёпотом заговорил Кузин, — да ведь они этого не простят, ни за что не простят.
— Что же, убьют, что ли? — спросил я.
— Нет, убить они не убьют, они отравят.
Но и Кузин согласился со мной, что необходимо заставить Гапона открыть свои карты, подвергнув его перекрёстному допросу относительно связей его с социалистическими партиями, источников получаемых им средств и т. п.
Решено было, что завтра утром первый выпад против Гапона сделает Петров, откровенно высказав всё, что наболело у него на душе. А мы его поддержим. Все дали слово держаться твёрдо.
Когда я провожал Кузина в отведённую для него комнату и мы проходили по тёмному коридору, он вдруг испуганно прижался ко мне.
— Он!.. Смотрите, вон стоит…
— Кто стоит?
— Да он! Георгий Аполлонович!
— Вздор, это вам кажется, Гапон давно уехал.
Я включил электричество. Никого, разумеется, не было. Бледный Кузин дрожал своим маленьким телом. Он попросил меня быть немного с ним, так как ему одному страшно. Он лёг в постель, а я сел около него.
— Лучше бы, — заговорил Кузин, — не ссориться нам с Георгием Аполлоновичем. Как бы чего не вышло…
— Ну вот… клялись, что не отступим, и тотчас на попятную.
— Эх, беда наша! Бывало и раньше — лежишь и думаешь: сгубит он нас. Вредный человек. Водит, водит за нос, да и подведёт под обух. Беспременно надо отойти от него. Решишь это крепко-накрепко, а наутро повстречаешься с ним — похлопает по плечу, и нет у тебя более своей воли, не смеешь слова наперекор сказать. И опять затанцуешь под его дудочку.
В конце концов Кузин успокоился и подтвердил мне своё обещание не отступать от принятого сообща решения».
Утром все встретились в нервном настроении, но, видимо, никто не отказался от вчерашнего решения.
Приехал Гапон и, войдя в комнату, сразу почуял что-то неладное.
— Ну как, товарищи, хорошо ли отдохнули? — спросил он с кривой улыбкой.
Никто не ответил. Гапон прошёлся по комнате, бросая косые взгляды то на того, то на другого. Томительное молчание продолжалось.