Перед штормом
Шрифт:
Вдруг Гапон круто повернулся к Поссе, хлопнул его по плечу и проговорил искусственно-весёлым тоном:
— Славный вы малый, Владимир Александрович, люблю я вас.
Тогда встал со своего места Петров и, грубо пихнув Гапона, сурово сказал:
— Перестань лицемерить. Никого ты не любишь!
— Что с тобой, Петров? Какая муха тебя укусила, или финской водки спозаранку хватил?
— Никакая муха меня не кусала, и ничего я по хватал.
«Ну, начинается», — подумал Поссе.
Но Петров молчал, молчали и другие.
Кузин семенил на месте, порываясь подойти к Гапону. Тот же нервно ходил из угла в угол и старался улыбнуться, но вместо улыбки выходила злая гримаса. В этот момент гостеприимная хозяйка приотворила дверь и приветливо пригласила в столовую позавтракать.
Все облегчённо вздохнули и шумно поднялись со своих мест.
Завтракали, перекидываясь ничего не значащими фразами. После завтрака Гапон, овладев собой, как ни в чём не бывало стал излагать план революционного издательства, и в частности рабочей газеты, редактировать которую предлагал Поссе.
— Ехать сейчас в Петербург, пожалуй, и рискованно, — говорил он, — надо ознакомить рабочих с нашими взглядами. Вернёмся с вами, Владимир Александрович, в Женеву, наладим газету, напечатаем листовок, двинем всё это в Россию, зёрна падут на благоприятную почву. Много передумал я за это время и согласен с вами, что рабочий может победить только всеобщей забастовкой. Денег у нас будет много. Печатать будем сотни тысяч…
— Нет, Георгий Аполлонович, — покачал головой Поссе, — никуда я с вами не поеду и ничего издавать не буду. И не говорите мне о ваших деньгах. Мне и то страшно, что я пользовался ими в эту поездку. Жгут руки почему-то ваши деньги. Не знаешь, откуда они идут. Вы постоянно говорите о своём сочувствии моим взглядам, но не верю я этому, не верю вам вообще. Противны ваши подзуживания убить то Витте, то Трепова, противна комедия с транспортом оружия, которого некому принимать, противно выставление себя вождём русского народа, всё противно. Долго я крепился, молчал, на что-то надеялся, но больше не могу. То же вам скажут и другие товарищи.
Гапон позеленел, но не прерывал его, даже вполголоса как бы поддакивал:
— Вот как? Так, так, хорошо. Вот вы каков! Теперь я понял вас. Вот вы каков! Так, так.
Высказавшись, Поссе обратился к Петрову, Кузину и Михаилу, прося у них поддержки. Однако его ждала неожиданность:
«К моему изумлению, у Михаила и Петрова лица были недовольные, натянутые, а Кузин весь съёжился. Все молчали.
— Так вам нечего сказать?
Молчание.
Я встал и вышел в другую комнату, сильно взволнованный.
Через несколько минут туда вошла Лариса Петровна, на глазах которой произошло моё столкновение с Гапоном.
Я сидел у стола, положив голову на согнутую руку. При её входе я не пошевелился. Она подошла близко ко мне и несколько минут молча смотрела на меня, смотрела печально, но без злобы, почти ласково. Затем она заговорила каким-то новым для неё голосом, — мягким, нежным.
— Милый, хороший Владимир Александрович. Помиритесь с ним. Умоляю вас, помиритесь. Сделайте это во имя революции. Он нужен революции. Вы его неверно понимаете. Он нужен, нужен…
Я молчал.
— Хороший мой, я вас ценю, уважаю, я вас люблю. Сделайте это для меня. Поезжайте с ним в Женеву, не хотите в Женеву — поезжайте в Россию. Если вы отвернётесь, он погибнет. Это хорошо, хорошо, что вы высказали всё, что было у вас на душе. И ему хорошо, что он всё это выслушал. Вы без него и он без вас — ничто. Вместе вы — сила.
— Нет, Лариса Петровна, не уговаривайте меня. Я не ссорился. Но работать вместе с Георгием Аполлоновичем я не могу.
Я хотел встать и уйти.
— Умоляю вас. Видите, я унижаюсь перед вами.
Она склонилась и, положив голову Мне на колени, беззвучно плакала, подёргиваясь плечами.
В тайниках моей души мелькнула злая мысль — мысль, как я думаю теперь, неверная: она притворяется, она ловит меня, она подослана Гапоном как средство, оправдываемое целью.
И как будто эта мысль передалась ей. Она медленно поднялась и, не взглянув на меня, вышла из комнаты.
Я тоже вышел. В одной из соседних комнат я увидел Михаила и Петрова, оживлённо разговаривающих. Кузин егозил около них.
Михаил набросился на меня.
— Разве можно так? Вы нас всех погубите. Мы в его руках. Он донесёт, и нас арестуют.
— Но мы же уговорились всё ему сказать.
— Совсем не так мы уговорились. Вы вечно увлекаетесь, для вас дело в эффекте.
— Да, вы не правы, товарищ, — напал на меня и Петров. — Куда мы теперь без него денемся? Денег ни у кого из нас нет даже на дорогу. Я нелегальный. Семья жила только его пособием. Надо было дать ему высказаться, а вы всё вывалили, он же отмалчивался и прав оказался.
— Они этого не оставят, — уныло бормотал Кузин, — они беспременно отомстят.
— Что же теперь делать? — спросил я, совершенно ошарашенный.
— Примириться, а затем пригласить его покататься на лодке и вышвырнуть за борт, — решил Михаил.
Но это предложение не встретило сочувствия. Согласились на том, что я «замажу» своё выступление, дам возможность «спокойно» уехать Михаилу, Петрову и Кузи-ну, переправлю при помощи финляндцев Гапона обратно за границу, а сам поеду в Петербург, чтобы откровенно рассказать о всём происшедшем Карелину, Варнашеву и другим верным людям.
Скверно было у меня на душе, когда я пошёл к Гапону, сидевшему в столовой вместе с Ларисой Петровной.
— Георгии Аполлонович, — начал я деревянным голосом, — товарищи указали мне, что я в горячности наговорил вам много лишнего. Они думают, что недоразумения рассеются, когда мы начнём работать, и я готов попытаться. Поедемте за границу, а там видно будет.
— Вот и хорошо, — сказал Гапон безучастным голосом, протягивая мне руку. Видимо, он не совсем доверял моему обещанию работать вместе.