Перед заморозками
Шрифт:
Это было время исхода в Пустыню. Первые шаги нескончаемого побега, он был пилигримом без определенной цели, он не знал святых мест, которым мог бы поклониться. В отчаянии он был уже готов покончить счеты с жизнью, но тут на пути его встал пастор Джим Джонс. Сначала он решил, что это мираж, потом ощутил, как чистая родниковая вода омывает его опаленную гортань. Джим всегда говорил о воде, что это самое святое питье, куда более святое, чем вино.
На берегу появились какие-то люди. Около них прыгала собака, у одного на плечах сидел ребенок. Я делаю все это для вас, подумал он. Это для вас я собрал людей, готовых принести себя в жертву, для вашей свободы, для того, чтобы священной верой заполнить пустоту в ваших душах, пустоту, о существовании которой вы, возможно, даже не догадываетесь.
Люди ушли. Он посмотрел на воду. Волны почти
Он посмотрел на руки. Иногда, когда он напряженно размышлял о том, что его ждет, руки начинали дрожать. Но сейчас руки были спокойны. Конечно, какое-то время, скорее всего очень короткое, на меня будут смотреть как на умалишенного. Но когда бесконечные ряды мучеников пойдут по земле, люди поймут, что я и есть Апостол Разума, которого они ждали тысячи лет. Вряд ли, вдруг подумал он, вряд ли я достиг бы этого, если бы не было Джима Джонса. Он научил меня преодолевать мои слабости, не бояться призывать других умереть во имя высшей цели. У него я научился, что путь к свободе и спасению — это путь крови, путь смерти, других путей нет. И кто-то должен пройти этот путь первым.
Кто-то должен пройти этот путь первым.Так когда-то поступил Иисус. Но Господь покинул его, потому что он не решился идти до конца. Он был слаб. У Иисуса не было такой силы, как у него. То, что он оставил незавершенным, должен завершить я. В Библии записаны все законы, по которым должен жить человек. Мы вступаем в эпоху священных войн, но мы победим, потому что у христианского мира есть оружие, делающее его непобедимым.
Он прищурился. На горизонте действительно был корабль, он шел на запад. Ветер совершенно стих. Он посмотрел на часы. Тургейр явится с минуты на минуту. Остаток дня и ночь он посвятит ей. Он еще не добился безраздельной власти над ней, в ней по-прежнему угадывается сопротивление. С ее стороны, конечно, было своего рода подвигом, что она решилась солгать насчет этого старика в Копенгагене, Вигстена, в чьей квартире, незаметно для хозяина, жил Тургейр. Анна в жизни не училась играть на фортепиано, не взяла ни одного урока, но в полиции ей, кажется, поверили. Он посетовал, что неправильно оценил время, необходимое ему для полного обращения Анны. Но теперь было поздно. Все не может идти, как по нотам. Главное, что они продолжают следовать Великому Плану.
Открылась наружная дверь. Он вслушался. В трудные годы своей жизни он посвятил немало времени тренировке всех органов чувств. Он до такой степени отточил слух, зрение, обоняние, что они иногда казались ему связкой острых ножей, висящих на поясе. Шаги. Тяжелые шаги Тургейра и чьи-то легкие, почти неслышные. Анна с ним. Тургейр не тащит ее, она идет сама — значит, силу применить не понадобилось.
Они вошли на веранду. Он поднялся и обнял Анну. Он видел, что она встревожена, но не настолько, чтобы ему не удалось ее успокоить. Только в покое он мог подавить остатки ее воли. Он попросил ее присесть и проводил Тургейра к выходу. Его порадовало то, что сообщил Тургейр — оборудование надежно припрятано, люди ждут. Никто не выказывает даже признаков сомнения, разве что нетерпение все нарастает.
— Это голод, — сказал Тургейр. — Голод и похоть.
— Мы приближаемся к пятидесятому часу. Осталось всего только двое суток и два часа, и мы выйдем из наших укрытий и пойдем на первый бой.
— Она была совершенно спокойна. Я потрогал ее лоб — пульс нормальный.
Вспышка гнева была совершенно неожиданной.
— Я и только я могу возлагать руку на чей-то лоб, я и только я могу проверять пульс. И никогда — ты.
Тургейр побледнел.
— Я не должен был этого делать.
— Нет, не должен. Но ты можешь загладить свою вину, чтобы я про это забыл.
— Как?
— Подруга Анны. Она слишком любопытная, слишком лезет не в свое дело. Я поговорю с Анной. Если та девица что-то подозревает, она должна исчезнуть.
Тургейр кивнул.
— Надеюсь, ты понимаешь, о ком я говорю?
— Дочка полицейского, — сказал Тургейр. — Ее зовут Линда.
Он знаком повелел Тургейру удалиться, тихими шагами подошел к двери на веранду и остановился, оставшись незамеченным. Анна сидела на стуле у стены. Как я, подумал он. Всегда садится так, чтобы спина была защищена. Он внимательно смотрел на нее, стараясь угадать, что она чувствует. Она казалась спокойной. Но он ясно чувствовал, что где-то в глубине ее души шевелится червячок сомнения. Это нормально — только идиоты никогда не сомневаются. Главная гарантия безопасности человека — в его душе, это ангелы-хранители, вовремя предупреждающие о возможной беде. Вдруг она повернула голову в его сторону. Он отпрянул за дверь. Заметила? Ему не нравилось, что в присутствии дочери он чувствует какую-то неуверенность. Это потому, что есть вещи, которые я не хочу приносить в жертву. Меня охватывает ужас, когда я об этом думаю. Но я должен быть готов и к этому, если вдруг придется. Даже моя дочь не имеет права требовать абсолютной свободы. Никто не имеет на это права. Кроме меня.
Он вышел на веранду и сел напротив нее. Он уже приготовился начать разговор, как случилось то, чего он не ожидал. А все этот чертов капитан — стены, может быть, и были достаточно толстыми, но не пол. Из подвала под ними донесся вой. Анна оцепенела. Вой перешел в рычание, словно бы дикий зверь грыз цементные стены, пытаясь вырваться на свободу.
Это был голос Зебры. Анна уставилась на него. Он ее отец. Но он и еще кто-то, она пока не знает кто. Он увидел, как она закусила губу так, что выступила кровь.
Он понял, что ему предстоят непростые день и ночь. Он еще не знал, отшатнулась ли от него Анна, или вопль Зебры просто на какой-то момент вывел ее из равновесия.
45
Линда стояла, раздумывая, не вышибить ли ей дверь. А зачем? Что она рассчитывала там увидеть? Не Зебру же. Больше ни о чем она сейчас думать была не в состоянии. Она понимала весь ужас произошедшего, но сформулировать для себя, в чем же этот ужас заключается, она бы не смогла. Она покрылась холодным потом. Пошарила в кармане, хотя точно знала, что запасные ключи отдала Анне. Остались только ключи от машины. И куда я поеду? — спросила она себя. И вообще, машина-то хоть на месте? Она спустилась во двор — машина была на месте. Она пыталась что-то сообразить, но страх словно парализовал ее. Сначала она тревожилась за Анну. Теперь Анна вернулась, но пропала Зебра, и она тревожится уже за нее. Вдруг она поняла, что именно ее смущает и отчего мысли путаются. Дело в Анне. Тогда она боялась, что с Анной что-то случилось, теперь она боится, что Анна могла что-то натворить.
Она пнула камень с такой силой, что ушибла палец на ноге. Я все придумываю. Что уж такого могла натворить Анна? Она пошла было к дому, где жила Зебра, но вернулась и открыла Аннину машину. Обычно в таких случаях она оставляла записку, но сейчас на это не было времени. Превышая всякую разрешенную скорость, она рванула к Зебре. Соседка гуляла с малышом, но дома была ее взрослая дочь. Она узнала Линду и дала ей ключи. Линда вошла, закрыла за собой дверь и снова почувствовала этот странный запах. Почему никто этим не займется? Может быть, это какой-то наркотический газ?