Перед заморозками
Шрифт:
После обеда Тургейр должен встретить Анну у заколоченной пиццерии в Сандскругене. Сначала он хотел поехать сам, чтобы быть совершенно уверенным, что дочь окончательно решила следовать за ним. Но под конец решил, что она уже и так достаточно от него зависит, что сопротивляться она не будет. Она не могла знать того, что он решил. И поскольку она понятия не имеет, что случилось с Харриет Болсон — Тургейр получил строжайшие указания ничего ей не говорить, — у нее не было оснований попытаться убежать. Единственное, чего он побаивался, — ее интуиции. Когда-то он специально анализировал эту ее способность и пришел к выводу, что интуиция у дочери не слабее его собственной. Она все время настороже, она внимательно прислушивается к сигналам, посылаемым ей интуицией.
Тургейр поехал за ней в голубом «саабе»,
Эрик Вестин снабдил Тургейра подробнейшими инструкциями. Хотя такое и маловероятно, но все же Анну могло испугать исчезновение Зебры. Тогда она могла начать разговоры с Линдой — по-видимому, ее ближайшей подругой. Хотя он и запретил ей строго-настрого говорить с кем бы то ни было про его существование. Это собьет тебя с верного пути, повторял он раз за разом, я наконец нашел этот верный путь, и мы не должны с него сбиться. Несмотря на то что это он, а не она, отсутствовал столько лет, блудным сыном, о котором рассказывает Библия, была она. То, что происходит сейчас, неизбежно. Что ж, на долю ее отца выпало призвать наконец людей к ответу, всех, кто забыл Бога, кто выстроил соборы, не смиренно прославляющие Бога, но славящие их самих, во всей их неизбывной гордыне. Он уже видел в ее глазах этот знакомый блеск, она уже околдована им, и, будь у него побольше времени, он бы искоренил малейшие сомнения, если они еще прячутся где-то в уголках ее сознания. Беда в том, что у него этого времени нет. Он понимал, что это его ошибка. Ему надо было давным-давно найти дочь, явиться ей намного раньше, чем тогда, на улице в Мальмё. Но, кроме нее, у него есть и другие, те, кто по знаку его откроют врата храма в тот день и час, когда он им прикажет.
Когда-нибудь в будущем он поведает, как все это было, это будет его наследием. Это станет Пятым Евангелием. Когда-нибудь он расскажет, как часами, сутками, месяцами и годами он обдумывал свой план. Сейчас он представлял им этот план как явленное ему откровение, это было необходимо, чтобы они за ним пошли. Голос Бога и Святого Духа — последнее и самое важное подтверждение: то, что произойдет, — неизбежная жертва, открывающая им двери в Рай, в вечную жизнь под крылом Бога. «Вы будете жить во флигеле, — говорил он им, — Бог живет в замке, но стены этого замка не из мертвого камня, они сотканы из тончайшей шерсти святых агнцев. Рядом с замком — флигель, и там будете жить вы».
В своих проповедях, «божественных говорениях», он никогда не забывал напомнить, что их ждет. Жертва — всего лишь короткое прощание, не больше. Их мученичество — это привилегия, к ней должны стремиться все, все и стремились бы, если бы знали правду об объявленной им священной войне безбожию.
Смерть Харриет Болсон была их первым по-настоящему серьезным испытанием. Он поручил Тургейру следить за их реакцией — на тот случай, если кто-то усомнится. Кого-то это могло даже сломать. Сам он держался в стороне, сказав Тургейру, что должен очиститься после содеянного. Он должен остаться в одиночестве, совершать омовения трижды днем и трижды ночью, бриться каждые семь часов и не разговаривать ни с кем, пока не освободится окончательно от злых сил, которыми была одержима Харриет Болсон. Тургейр звонил ему каждый день два раза по украденным мобильникам. Нет, все держатся хорошо. Никаких признаков сожаления или сомнения. Наоборот, Тургейр отмечал их растущее нетерпение, как будто они ждут не дождутся Главного Жертвоприношения.
Он очень долго говорил с Тургейром, прежде чем послал его за Анной. Если она вдруг проявит хотя бы малейшие признаки нежелания ехать с ним, он должен применить силу и заставить ее сесть в машину. Поэтому они и выбрали безлюдное место у заброшенной пиццерии. Он внимательно наблюдал за Тургейром, когда сказал ему, что тот может применить силу. Тургейр выглядел обескураженным, глаза его беспокойно бегали. Тогда Эрик Вестин наклонился к нему, положил руку на плечо и спросил — видел ли он когда-либо, чтобы он, Эрик, по-разному относился к людям? Не он ли вытащил его из канавы, подыхающего от наркотиков и болезней? И почему с его дочерью надо обращаться по-иному, чем с другими? Разве Бог не создал мир, где все равны, мир, который люди сначала отвергли, а потом разрушили? Разве не в этот мир им предназначено вернуть людей силой?
Он не отпускал Тургейра, пока не убедился, что тот без колебаний применит силу, если понадобится. Его дочь, если все пойдет так, как он надеется, если она окажется достойной, станет его наследницей. Нельзя оставлять Божье царство на земле без присмотра. Всегда должен быть лидер, и Бог сам сказал, что его царство — наследное.
Иногда он думал, что Анна может и не подойти для этой роли. Ну что ж, он заведет еще детей, много детей, и выберет из них достойнейшего.
В эти последние дни, когда заканчивались последние приготовления, у них было три штаба. Эрик выбрал себе дом в Сандхаммарене. Он был расположен на отшибе и принадлежал ушедшему на пенсию капитану, лежавшему в больнице с переломом шейки бедра. Вторым штабом служил брошенный и выставленный на продажу хутор под Тумелиллой. Третьим — тот самый дом за церковью Лестарпа, они оставили его, когда дочка полицейского начала проявлять к нему повышенный интерес.
Эрик даже знать не хотел, каким образом Тургейр находит эти пустые дома, где неожиданные посещения почти исключены. Он доверял Тургейру, он был уверен, что тот не совершит ошибки.
Тургейр уехал за Анной. Эрик Вестин спустился в подвал. Тургейр стал совершенно незаменим. Во-первых, он умел потрясающе находить укрытия, несмотря на что, что Эрик предъявлял ему все более жесткие требования. Взять хотя бы этот дом — подвал с великолепной звукоизоляцией, здесь можно продержать человека несколько суток. Старый капитан построил дом с толстыми стенами, в подвал вела дверь с крошечным окошком. Когда Тургейр показывал ему дом, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль — у капитана словно бы имелась своя, частная тюрьма. Они так и не нашли разумного объяснения, зачем он сделал этот… даже не подвал, скорее камеру. Тургейр предположил, что она была задумана как бомбоубежище на случай атомной войны. С окном? Зачем тогда окно?
Он остановился и прислушался. Поначалу, как только прошло действие препарата, она кричала, кидалась на стены, ударила ногой ведро, которое должно было служить ей туалетом. Потом стихла — он тогда осторожно заглянул в окно. Она сидела, скорчившись на койке. На столе была вода, хлеб и кусок сыра. Она не притронулась к еде, как он, впрочем, и ожидал.
И сейчас, когда он шел по лестнице, из подвала не доносилось ни звука. Он беззвучно подошел к двери и заглянул. Она лежала спиной к нему и спала. Он долго смотрел, пока не убедился, что она дышит. Тогда он поднялся и сел на веранде в ожидании, когда Тургейр привезет Анну. Оставалось решить еще одну проблему. Скоро, очень скоро надо будет решить, что делать с Генриеттой. До этого момента Тургейру и Анне удавалось убедить ее, что все идет как надо. Но Генриетта ненадежна и капризна. Она всегда была такой. Он очень хотел бы сохранить ей жизнь. Но, если это будет необходимо, она должна исчезнуть.
Он сидел на веранде и смотрел на море. Когда-то он любил Генриетту. Даже если это время казалось сейчас нереальным, словно подернутым морской дымкой, как будто он не сам пережил это, а только слышал чей-то рассказ, все равно — эта любовь всегда жила в нем. Когда Анна родилась, он был весь переполнен этой любовью, но несмотря на то, что он обожал дочку, что ему никогда не надоедало смотреть на нее, когда она спала или играла, несмотря на все это, в его любви уже тогда появилась пустота, та пустота, что в конце концов заставила его порвать со всем и уехать, бросив их обеих. Тогда он был уверен, что скоро вернется, что он уезжает на несколько недель, самое большее — на месяц. Но, уже добравшись до Мальмё, он понял, что уезжает надолго, может быть, навсегда. Он и сейчас помнил, как, стоя на вокзале, чуть не поддался искушению вернуться. Но он не мог, он был убежден, что жизнь — это нечто большее, чем то, что выпало на его долю.