Передайте в «Центр»
Шрифт:
…Ах, как коротка была майская ночь, она показалась Анне промелькнувшим упоительным мигом. Уже солнце высунуло из-за дальней рощи свой огненный край и скворец замяукал, передразнивая кошек, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Анна не слышала, как вышел из дому отец, позвал ее, думая, что она, как обычно, уже в коровнике. Но коровы протяжно мычали в ожидании утренней дойки, и значит, дочери там не было. Конечно, это слабоумный Ганс — скотник, что всегда исподтишка подглядывал за Анной, будто охотник за дичью, показал отцу, где может находиться в такое раннее утро его дочь.
С озорным смехом и легкой печалью вспоминала впоследствии Анна события этого восхитительного утра, ясно представляя себе, как, недовольно ворча под нос, медленно поднимался грузный отец по приставной лестнице на сеновал и вдруг увидел в полумраке заваленного сеном чердака вздернутые босые пятки дочери. Она помнила, как, подхватив юбки, удирала от разъяренного отца и пряталась от его гнева под кроватью у матери. Но дело было сделано, и следовало любыми средствами сохранить хотя бы остатки чести дочери, чести семьи.
Гнев отца обрушился на пленного, и он объявил о немедленной отправке мерзавца обратно в лагерь. Лагерь — это было для Анны очень страшно. Она помнила, каким привез отец работника. Это было обросшее, словно медведь, оборванное и грязное страшилище, к тому же неимоверно голодное. На первых порах он попросту поражал соседей и других работников, приходивших на него смотреть, своей угрюмостью и прожорливостью. Только со временем Петр обрел человеческий вид и оказался вполне нормальным мужчиной. Все вроде бы ушло в прошлое, но любое напоминание о лагере снова рисовало Анне портрет чудовища, сошедшего со страниц ужасных книжек о Франкенштейне.
Как ни странно, страсть Анны к военнопленному не вызывала протеста у матери. Поздно вечером, когда отец вышел во двор, чтобы выкурить перед сном свою обычную трубочку, Анна по детской привычке забралась к матери под пышную перину и, обнимая ее костлявые высохшие плечи, зашептала:
— Мамочка, ну что я могу теперь поделать? Он мне так нравится, этот наш Петр.
— Жаль, дочка, — также шепотом ответила ей фрау Марта, рано состарившаяся в домашних трудах, — жаль, что так получилось. Мы с отцом очень хотели выдать тебя замуж за герра Мюллера или герра Либиха. Они очень почтенные и состоятельные люди. Но уж раз этому не суждено случиться, я не против и нашего Питера. Он будет много помогать отцу. Он очень хороший работник.
— Он будет стараться, мамочка, — радостно уверяла Анна. — Он такой сильный, настоящий мужчина! И с отцом никогда спорить не будет.
— Да, дочка, — вздохнула мать, — пусть тебе повезет с ним. И не завянет твоя красота среди этих коров. Я желаю тебе счастья, хотя мечтала совсем о другом. Но знаешь, я вряд ли смогу сама уговорить отца. Ах, если бы кто-нибудь из тех, кого наш отец уважает, сказал ему об этом…
Тут послышались тяжелые шаги возвращающегося со двора отца, и Анна пулей выскочила из-под перины и унеслась в свою комнату.
А на следующее утро произошло событие, на которое Анна уже никак не могла рассчитывать. К ним из Дрездена приехал на несколько дней погостить кузен Вильгельм Клотш. Он, разумеется, был сразу посвящен все еще разгневанным герром Иоганном в суть семейного скандала. Этот высокий и стройный остролицый блондин, затянутый в офицерский мундир, в свои двадцать пять лет был уже важным сотрудником какого-то непонятного тылового военного ведомства и потому пользовался почти непререкаемым авторитетом у старого Иоганна. Старательно пряча плотоядную ухмылку за серьезной миной, Вилли выслушал возмущенного старика и отправился переодеваться для верховой езды, пообещав подумать и найти решение щекотливого вопроса. Выйдя затем во двор, он нашел Анну возле птичника. Девушка занималась своими хозяйственными делами и, увидев Вилли, без всякого смущения кивнула ему, словно приглашая повеселиться над этой нелепой и смешной ситуацией.
— Ну, Анхен, — улыбнулся Вилли, — удивила ты меня. — Он окинул взглядом свою легкомысленную кузину с ног до головы, и откровенная зависть шевельнулась в нем: девушка действительно стала очень хороша. — Может быть, ты покажешь мне своего избранника?
— А вон он сено разгружает. Иди, взгляни, — в больших серых глазах Анны сверкнули бесовские огоньки. — Иди, не бойся. Он смирный, не тронет.
Вилли, похлопывая себя по блестящему голенищу сапога стеком, подошел к Баринову, сгружавшему сено с большого воза, оглядел его, словно барышник племенного жеребца, с усмешкой подумал, что, конечно, с таким атлетом, играющим литыми бронзовыми мышцами, ему самому не равняться, и в конце концов оценил выбор своей милой кузины. Вернувшись к девушке, он покровительственно полуобнял ее за талию, и она не противилась. Ведь от Вилли сейчас зависела ее судьба. Сумеет ли он убедить отца? — вот единственный вопрос, который ее теперь волновал. А Вилли -ну что ж? — ведь они уже были однажды с ним достаточно близки, чтобы называть вещи своими именами.
— Ладно, Анхен, — подмигнул Вилли и снисходительно-ласково потрепал ее по крутому бедру, — у меня, кажется, есть способ уговорить папашу Иоганна. А что, малютка, не вспомнить ли нам наши юношеские шалости?
Анна высвободилась из-под его руки.
— Разве это необходимо?
— Ну… я уверен, — засмеялся Вилли, — что очень скоро у нас уже просто не представится такая возможность. Разве я не говорил тебе, что всегда свято чту брачные узы?
— Я подумаю, — Анна встряхнула пышными волосами. — Во всяком случае, я очень на тебя рассчитываю, Вилли…
— И все-таки почему именно этот русский, Анхен? — затаенная ревность промелькнула в вопросе Вилли.
— Видишь ли… — Анна на мгновенье задумалась. — Он любит меня. Он не ревнив… С ним надежно, Вилли. А думать и решать я умею сама.
— Может быть, ты и права, моя Анхен… — задумчиво сказал Вилли.
За обедом кузен рассказывал о последних новостях. О развернувшемся на Западном фронте грандиозном наступлении, которое пока, к сожалению, не приносит видимых успехов германской армии. Потом заговорили о заключенном недавно, в марте, в городе Бресте перемирии с Россией, о богатейших и обширнейших землях Украины и Кавказа, которые отошли теперь к Германии. Демонстрируя свою непосредственную причастность к большой политике, Вилли заявил, что только в союзе с Германией у России может быть большое будущее и следует уже сегодня учиться заглядывать далеко вперед. Именно поэтому, сделал неожиданный вывод Вилли, лично он не видит ничего дурного в том, что может состояться брак между Анной и этим русским военнопленным офицером. Более того, он — Вилли — был почти уверен, что и его начальство одобрило бы подобный брак. Ведь самый прямой и тесный союз с русскими — это как раз то, о чем постоянно идут разговоры в высоких сферах. Последний аргумент, вероятно, оказался наиболее убедительным для папаши Иоганна.
После обеда он уединился с Вилли и долго с ним о чем-то беседовал. А поздно вечером пригласил Анну к себе и сухо объявил, что, вопреки своей воле и своим планам, он, так и быть, готов дать согласие на ее брак с Петром, разумеется, если все будет оформлено по закону и удастся уговорить пастора. Но эту сторону вопроса, сказал старый Иоганн, берет на себя Вильгельм, благороднейший из людей. Потом отец еще долго и всесторонне обсуждал проблемы дальнейшей их жизни, так, словно ничего не изменилось: работник оставался тем же работником, она продолжала заниматься своими коровами, следовало только расширить коптильню, а будущей весной посеять больше гороха. Причем даже имени Петра Баринова в этом длинном монологе отца не упоминалось, как будто того вовсе и не существовало.