Передайте в «Центр»
Шрифт:
Анна молчала.
— Совсем не слышу ответа, — спокойно констатировал Дзукаев.
— Скажите… — голос у Бариновой захрипел. — Гриша все про меня рассказал?
— Что — все? — удивился Дзукаев.
— Что я его… любила…
— А как же! Да вы сами прочтете, я ж сказал.
— Мерзавец… ничтожество….. хорошо, я сама напишу. А что мне за это будет?
— За что — за это? За расстрелянных наших честных людей? За ваши специальные списки коммунистов? Мы сегодня интересовались в соответствующих инстанциях, и нам сообщили, что практически уже подготовлена исчерпывающая информация и на вас и на ваших друзей — рыжего Курта, Генриха Рихтера, Бергера и других. Так какого же снисхождения вы ждете теперь?
— Но… может быть… если я все расскажу?..
— Об этом теперь будет судить только трибунал. Скажу лишь, как я уже говорил и вашему Тарантаеву: чистосердечное и полное признание может оказать воздействие на решение военного трибунала. Это все.
— Я напишу… Мой бог, за что? Ведь я так любила его!.. А он изложил… в своем признании, кем являлся на самом деле?
— Да, и довольно подробно, — не моргнув глазом, ответил Дзукаев.
Баринова задумалась.
— Ну, что ж, тогда и мне скрывать нечего, — решительно заявила она. — Я напишу, я все напишу, даже то, что ему очень хотелось бы скрыть… Давайте бумагу. Где я должна работать?
Последнее слово и безапелляционный тон, с которым она его произнесла, едва не вызвали шок у следователей, настолько комично это выглядело. Вероятно, эта женщина была слишком уверена в своей значительности. Следователи переглянулись. А что, мелькнула вдруг у Дзукаева шальная мысль, может, она действительно считает, что представляет собой великую ценность для нас? Такую великую, что и самой Мата Хари не снилось? И фрицы с восторгом согласятся ее немедленно обменять на своего Гитлера? Ну и честолюбие!
— Я думаю, удобнее всего вам будет здесь. Начинайте и не обращайте на нас внимания. Этого вам, надеюсь, хватит? — Дзукаев протянул ей довольно толстую кипу бумаги и несколько заточенных карандашей.
Но Баринова не заметила иронии.
— Думаю, хватит. Но все-таки, может быть, вы мне разрешите пройти в соседнюю комнату, куда вы уже меня определили? Там тоже имеются стол и стул. Там на окнах такие же решетки, а я себя неважно чувствую и, как вы понимаете, убежать не смогу. Только уберите вашего солдата, пусть не стоит над душой. Он так зло смотрит, что я не могу сосредоточиться.
— Виктор Александрович, проводите ее, пожалуйста. Мы пойдем вам навстречу, Баринова, наш боец будет находиться за дверью. Теперь все?
— Достаточно.
Шло время… Рогов уехал за Елецким.
Дзукаев время от времени интересовался у Дубинского, заходившего в соседнюю комнату.
— Ну, как?
— Пишет, — коротко отвечал Виктор. — Много?
Дубинский двумя пальцами показывал толщину стопки исписанной бумаги.
— Читать нам — не перечитать, — вздыхал Дзукаев. — Боюсь, что я погорячился, когда решил, что мы выгадали завтрашний день. Давай, дорогой, займемся бумажными делами…
Вернулись Рогов с Елецким. Антон Ильич заметно изменился. Он словно помолодел, казалось, даже запавшие щеки его разгладились, исчезли на них резкие морщины, и глаза светились и были живыми, а не теми, пристально-отрешенными, которыми он смотрел на Тарантаева.
— Спасибо вам, друзья мои, — негромко и стеснительно сказал он. — Вы даже не представляете, какое это лекарство для меня, как всего этого мне не хватало. Хотелось бы думать, что мой неожиданный приезд вам не в тягость. — Он уже знал от Рогова о неудавшемся побеге Бариновой и теперь предложил: — Разрешите, и я тоже изложу свои показания? Постараюсь быть предельно кратким. Если я вам пока не нужен, приткните меня куда-нибудь, где поспокойнее. И еще просьба, майор, вы обещали, что сегодня ночью появится возможность вылететь в Москву. Видимо, не надо объяснять, что меня ожидает там, в санатории? — он слегка улыбнулся. — Но это уж я как-нибудь переживу, да и руководство в курсе дела. Однако лучше, если задержка не продлится более суток. Будут считать самоволкой.
— Антон Ильич, какие разговоры! — широко и белозубо рассмеялся Дзукаев, подмигнув следователям. — Мы сегодня же отправим вас. Полковнику Федорову я уже докладывал о вашем прибытии. Его здесь нет, но он просил вам передать свою глубокую благодарность и беспокойство по поводу вашего здоровья. Он обещал лично решить с командованием вопрос о доставке вас в Москву. За это не волнуйтесь. — Дзукаев внимательно посмотрел на Елецкого и строго сказал Рогову: — Сандро, дорогой, обеспечь Антона Ильича всем необходимым.
Они долго занимались бумажными делами, которых Дзукаев терпеть не мог. Выручали скрупулезная точность и аккуратность Виктора Дубинского. Дзукаев прочитал и подшил к делу показания Елецкого. Ждали Баринову.
Виктор зашел в ее комнату, быстро вернулся, шепнул:
— Заканчивает, — и снова ушел к ней.
Минут через пятнадцать она вошла в сопровождении Дубинского, несшего пухлую кипу исписанной крупным почерком бумаги. Баринова окинула взглядом комнату, и глаза ее прикипели к Елецкому. А он пристроился на подоконнике, опершись на палку, и внимательно смотрел на Баринову, слегка покачивая головой из стороны в сторону. Наконец Анна словно очнулась и быстрыми шагами прошла и села на стул спиной к Елецкому. Резким движением указательного пальца приказала Дубинскому положить бумаги Дзукаеву на стол.
— Здесь — все. Прежде чем я буду отвечать на ваши вопросы, настаиваю на следующем. Все написанное — истинная правда. Лично я не повинна в смерти ни одного человека, я никогда не держала в руках никакого оружия и к акциям, проводимым гестапо во время оккупации этого города, отношения не имею. Ни в каких уголовных делах я не замешана. Напротив, на посту заместителя председателя правления сельпо и ранее я трудилась честно и за свой труд получала только одни благодарности. Во время оккупации я также была абсолютно лояльна по отношению к местному населению. Все, кто меня знают, могут это подтвердить. И последнее. Прошу суд учесть, что я женщина.
— Понятно, — согласился Дзукаев. — Почитаем, какую правду вы изложили…
Любопытная это была исповедь. Казалось, Баринова не скрывала ничего, не стремилась выставить себя в более выгодном свете. Она начала издалека, с детства, со своей семьи, Петра Баринова, подробно описала свои взаимоотношения с военнопленным, затем появился кузен Вилли Клотш, будущий группенфюрер СС, его советы, приезд в Россию. Она писала о работе экспертом-переводчиком в техническом бюро Отто Вольфа в Москве, затем о возвращении в Брянск и переезде в Смоленск. Можно было подумать, что она даже получала какое-то своеобразное удовольствие, живописуя свои взаимоотношения с мужем, а потом с Тарантаевым. Подробно описала она, как ей напомнили о ее долге перед Германией, но она, не желая бросать и намека тени на свою деловую репутацию, предложила использовать в качестве агента человека хитрого, но недалекого-Григория Тарантаева. Он и выполнял задания сотрудника германского посольства в Москве Курта Бранд-вайлера. О существе этих заданий она, конечно, долгое время не догадывалась. Только с начала войны, когда появился Бергер и она стала его любовницей, некоторые из этих заданий прояснились для нее. Но об этом ей рассказывал уже сам Бергер, который в своей разведывательной деятельности подчинялся Брандвайлеру. Вот, собственно, и вся ее биография. Она, разумеется, признает себя виновной в том, что была связана с представителями германской разведки, но эта связь была сугубо личной, так сказать, интимной, и не наносила никакого ущерба советскому государству, в котором она жила и честно трудилась. Она виновата лишь в том, что знала о преступной, шпионской деятельности Тарантаева, но не донесла на него в органы НКВД, хотя как женщину, ее, в общем, нетрудно понять. Что же касается Бергера, то он, являясь офицером абвера, занимался вербовкой агентов в России с целью их долговременного оседания после ухода немецких войск. Многих из них она видела в доме Бергера, даже запомнила их внешность, псевдонимы. Учитывая то обстоятельство, что по законам военного времени к ней уже по одному только подозрению в шпионаже может быть применена высшая мера наказания, она ставит в известность следствие, что, если ей будет твердо гарантировано сохранение жизни, она постарается вспомнить адреса оставленных Бергером агентов, а их около полутора десятков.