Переговорщик
Шрифт:
Мое терпение не безгранично и то, что я сам пригласил друзей отца, вовсе не означало, что они могут поливать дерьмом моего командира. Весь вечер я терпел пьяные закидоны Крота, но когда он, в очередной раз ругая майора, поднялся со стула и смачно харкнул, я не выдержал и резко качнулся ему навстречу. На какое-то мгновение ярость вытолкнула хмельной дурман из моей головы. Кровь бросилась в глаза. Багровая пелена застила предметы, искажая лица людей, превратила их в расплывчатые злобные хари.
– Гов-варю вам, э-та Дубинский виноват в смерти Пере-гаворщика, – Крот широко
– Заткнись, сука!
Кулак рванулся вперед и, найдя небритую физиономию Крота, воткнулся в мощный квадратный подбородок. Противно хрястнула челюсть.
Я споткнулся. Теряя равновесие, непослушное тело мотнулось вслед за рукой и наступила серая пустота…
Похмелье
Черт, как спать хочется!
Выныривая из теплого небытия в болезненную реальность, я вытащил тяжелые ноги из-под старого байкового одеяла и пошевелил непослушными пальцами.
Ну, я вчера и набрался! Ничего не помню: как мужики разошлись, как спать улегся? Хотя, нет, приход майора помню. Вот они ругаются с Кротом, и тот тащит из-за пазухи пистолет. А дальше?
С трудом отрывая чугунную голову от подушки, я недовольно фыркнул. Пошамкал растрескавшимися пересохшими губами, шевельнул шершавым, покрытым вонючим налетом языком, напоминающим сейчас подошву старого сапога. В мозгах шелохнулся громадный кирпич, поселившийся там после вчерашней пьянки. Он, казалось, весь состоял из острых углов, которые топорщились во все стороны и, задевая мозги, вызывали резкие болевые спазмы. Невыносимые ощущения. Шевелиться не хочется.
Как эти заразные живут со своими болячками десятки лет, если здоровый мужик, выпив на сон грядущий пару стаканов крепкого пойла, без головной боли с утра встать не может? Посмотришь на бродящих за колючей проволокой задохликов, ходят как приведения, никогда не подумаешь, что каждый из них – страшный агрегат, смертельная машина, живой инкубатор, производящий вирусы, которые только и ждут, как бы вырваться наружу и найти новое пристанище для себя и своих родственников. И этот агрегат может функционировать не один год, выдавая на гора миллиарды миллиардов невидимых киллеров.
– Сержант Белов, вас вызывает майор Дубинский! – противно зашипел висевший на противоположной стене кубик радио-информатора. – Сержант Белов…
Резкие звуки разрывали мою голову на части. Кирпич в голове превратился в острое лезвие, которое резало мозг по живому. Я выпростал руку из-под выцветшего, местами протертого до дыр, одеяла, тяжело и протяжно вздохнул. Перевернулся набок, пошарил сонными глазами по полу.
Где же он?
А вот!
Тяжелый армейский ботинок внезапно оказался в моей руке, на секунду завис в воздухе, выцеливая источник мерзкого звука. Затем не приспособленный для полетов
Пластиковая коробка громко хрустнула. Радио хрюкнуло, издало короткий жалкий хрип и смолкло.
«Мастерство не пропьешь», – подумал я, когда ненавистные динамики заткнулись.
За пять лет я дослужился до сержанта, но – это если дурака валять. А если говорить серьезно, как был я сержантом, когда меня зачислили в заградители, так и болтаюсь по служебной лестнице, то добираясь до лейтенанта, то падая вниз.
«Азинус буридани интер дуо прата», – повторяет дядя Саша, когда я в очередной раз опускаюсь по служебной лестнице. На вопрос, что он имел в виду, поясняет: «Ты, как буриданов осел, застрял между двумя лужайками с сочной травой. Не знаешь, какую выбрать».
Станешь еще капитаном и даже полковником, говорит он, хотя, я-то вижу, что в последнее время он все больше смотрит на меня с укором и какой-то затаенной непонятной грустью, как будто знает обо мне что-то такое, что мне пока еще недоступно, что-то из моего будущего. Ты так похож на своего отца, повторяет он и вздыхает. Понятно. Наверняка, друга в этот момент вспоминает.
Впрочем, о чем это я? Майор – кремень, образец непримиримости к врагу, стальной человек. А грусть и жалость – удел слабаков и никчемных соплежуев.
Как бы то ни было, но за время службы я два раза дорастал до лейтенанта, и два раза был разжалован за излишнюю мягкость в отношении охраняемых. Один раз гонял куском арматуры молоденького вича, когда тот прорвался в жилую зону через запретку. Вместо того, чтобы пристрелить заразного, как предписывает устав караульной службы, я рассек ему ржавым прутом икру до самого колена так, что он бегать никогда в жизни не сможет. Да и не будет у него больше жизни. С его-то иммунной системой и такой раной долго не протянет. Однако, как говорит наш командир, я «подверг риску население Коньковского гарнизона и должен был понести адекватное наказание».
Второй раз меня разжаловали, когда я проворонил нападение вичей на одного из новобранцев-охранников. Ну, не мог я подумать, что этот идиот устроит пикник прямо возле колючки. Да ладно бы сухпай грыз, если жрать так охота. Нет! Этот придурок где-то голубя подстрелил, костер развел и… Исчез любитель голубятинки – обвинили меня. Что тут скажешь, воруют ведь вичи наших вояк. Я, как непосредственный командир, должен был его контролировать. Должен! Но я же не нянька, ходить за ним по пятам.
А может, он сам дезертировал? Кто сейчас будет разбираться?
Может, и врут те, кто доказывает с пеной у рта, что доходяги крадут здоровых крепких парней. Ведь список исчезнувших заградителей постоянно растет. Исчезают только молодые и здоровые. Почему бы не предположить, что их утаскивают вичи в свои катакомбы. Правда это или нет, но бойцы исчезают, а разговоры ведутся. Даже в нашем гарнизоне за последний год больше ста человек пропало. И это притом, что дееспособных бойцов у нас в гарнизоне сейчас всего несколько сотен осталось. Новобранцев и запасников полно, хромых, убогих – каждый второй, а действующих опытных вояк – с гулькин нос.