Перекличка Камен. Филологические этюды
Шрифт:
Когда же Фандорин в той же «Любовнице смерти» избирает, вступая в клуб самоубийц, имя принца Гэндзи, то читателю предлагается проверка уже на высший уровень эрудиции. Гэндзи – герой японского романа «Гэндзи-моногатари», созданного в начале XI писательницей Мурасаки Сикибу. Общего в сюжетах двух произведений нет, Фандорин похож на японского принца разве что в своем прогрессизме, предпочтении новых ценностей старым; да повествование частично ведется от лица декадентствующей и литераторствующей дамы, Коломбины (Маши Мироновой тож) [1045] . То есть означенная Коломбина выступает в роли, похожей на роль самой Мурасаки, роман которой, однако же, не читала…
1045
Между прочим, дневник Коломбины напоминает реальный известный дневник почти того же времени, принадлежащий Марии Башкирцевой. За это наблюдение я признателен А.А. Блокиной. Искренняя и глубоко индивидуальная пафосность и экзальтированность дневника Башкирцевой, получившего известность в культуре Серебряного века, превращается в штамп в тексте Коломбины. Недолгая любовь Маши Мироновой –
Цитаты, цитаты, цитаты… То заводчик Лобастов скажет террористу Грину слова Свидригайлова Раскольникову: «Мы с вами одного поля ягоды», то полицейский начальник Пожарский расскажет о старушке, которая писала доносы на революционеров – друзей сына на обороте кулинарного рецепта, на манер гоголевского Городничего. А железный Грин различает свой цвет у каждого слова, каждой буквы и каждого человека [1046] , словно Артюр Рембо у каждых буквы/звука (все примеры – из романа «Статский советник»). Последний пример – также несомненная отсылка к «Войне и миру» Л.Н. Толстого. Наташа Ростова, беседуя с матерью о Борисе Друбецком, говорит: «– И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый…
1046
При этом Грин становится жертвой сложной словесной игры, которую ведет с ним сам Борис Акунин. Себя железный террорист видит или хочет видеть «светло-серым», как дамасская сталь, хотя и обнаруживает с неудовольствием проступающую сентиментальную голубизну. Однако его партийная кличка-псевдоним (усеченная фамилия народовольца Гриневецкого) по-английски (green) означает «зеленый». Цвет, не предусмотренный в этико-психологической палитре знаменитого террориста – по крайней мере в применении к себе самому. На отечественном жаргоне, на языке фарцовщиков, «грины» (то есть «зеленые») – американские доллары. А в расхожем современном представлении террористы борются не за идею, а за длинный-предлинный бакс. Так образ рыцаря террора Грина, преломляясь в кривом зеркале нашего времени, превращается в зловещего наемного убийцу. Сам Грин об этих махинациях сочинителя, конечно, не ведает, хотя «Грин знал, что его кличка по-английски значит “зеленый” <…>». Ну, так он до самого конца не подозревал и о провокации Пожарского, совершавшего грязные убийства чистыми руками пламенных революционеров – и самого Грина в первую очередь.
Вероятный пример «межъязыковой» и «междуязыковой» игры (весьма изощренной!) – фамилия Линд, под которой таится до своего изобличения мадемуазель Деклик. В немецком существует слово «linde» – женского рода, что можно прочитать как указание на истинный пол таинственного и неуловимого преступника; «linde» означает ‘липа’ (дерево), а в русском языке одно из значений этого слова (точнее, омоним «липы – дерева») – ‘подделка, фальшивка’. Так что сведущему в немецком читателю дается шанс догадаться: а доктор-то поддельный! (На эту параллель сочинителю – сего текста, а не романа «Коронация…» – указала А.А. Блокина, в чем я ей весьма признателен.)
Мало того. В немецком же языке есть и прилагательное «lind», означающее «мягкий, теплый, приятный, нежный». Кому, как не женщине, пристали эти эпитеты?
– Что ты врешь? – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухов – тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный» (т. 2, ч. 3, гл. XIV [V; 201]) [1047] .
Такого рода «сборные» аллюзии нередки у автора романов о Фандорине и сестре Пелагии.
Наиболее частый случай у Бориса Акунина – не прямая аллюзия, а выбор ситуации, мотива, материала, которые литературно окрашены, узнаваемы. Так, плут-прохиндей по прозвищу Момус, этакий Мавроди XIX столетия, измышляет великолепные аферы наподобие и Чичикова, и Остапа Бендера (повесть «Пиковый валет» из романа «Особые поручения»). Маньяк Соцкий, претендующий на роль демиурга, этакий эстет-ницшеанец, демонстрирует потаенную красоту даже уродливых женщин посредством потрошения их животов и живописной икебаны, составленной из внутренностей несчастных (повесть «Декоратор» из того же романа). Его литературный родственник – одержимый идеей власти и преображения мира маньяк из романа современного – из «Парфюмера» Патрика Зюскинда. («Декоратор», «Парфюмер» – и формы слов похожие, и профессии – творить из вещей и людей эстетические объекты.) А в «Любовнике Смерти» избирается материал типично горьковский – «дно», – скрещенный с лесковским – чарующая красота женщины, привораживающая героя (цыганка Грушенька у Лескова в «Очарованном страннике» и женщина по прозвищу Смерть у Бориса Акунина).
1047
Между прочим, возможно, именно из «Войны и мира» «прокрался» в роман «Статский советник» жандармский офицер Смольянинов, видящий своей целью служение закону и благу. В толстовском романе имеется масон, «ритор» Смольянинов, приготовляющий Пьера Безухова к вступлению в братство, уведомляя, что цель масонов – «всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире» (т. 2, ч. 2, гл. III [V; 82]). По воле акунинской иронии масонская ложа превратилась в жандармское управление.
Предназначение части перекличек – демистифицирующее. Читаешь-читаешь роман о событиях XIX столетия, а вдруг повеет парфюмом от Зюскинда или – вырвемся из круга литературного – послышится суровый голос Глеба Жеглова – Владимира Высоцкого: «– Выходить с поднятыми руками! – крикнул Карнович. – Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!» («Коронация, или Последний из Романов»). В фильме Говорухина Жеглов требовал выхода другого бандита с физическим изъяном – Горбатого.
В литературных аллюзиях и перекличках Бориса Акунина есть свои предпочтения и оценки. Лев Толстой для автора «Приключений Эраста Фандорина» серьезен: и толстовское отношение к русско-турецкой войне 1877–1878 годов, выраженное устами Левина в «Анне Карениной», и демифологизация и деэстетизация войны вообще, предпринятая в «Войне и мире», восприняты в «Турецком гамбите» безо всякой иронии. А вот «достоевская» тема «Красота спасет мир» жестоко спародирована как минимум дважды. В «Азазеле» Амалия Бежецкая, кстати, соотнесенная с Настасьей Филипповной, умело и убедительно разыгрывает роль призрака, пугая Фандорина такой жалобной речью: «– Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. <…> Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота – это чудо господне. Ты растоптал чудо господне». А в «Декораторе» Джек-Потрошитель Соцкий провозглашает наедине с собой: «Я люблю вас со всеми вашими мерзостями и уродствами. Я желаю вам добра. У меня хватит любви на всех. Я вижу Красоту под вшивыми одеждами, под коростой немытого тела. <…> Как могут они гнушаться Божьим даром – собственным телом! Мой долг и мое призвание – понемногу приучать их к Красоте. Я делаю красивыми тех, кто безобразен».
Не любит Борис Акунин мифопоэтики да символики Достоевского, не любит и иррационализма и мифотворчества декадентов-символистов («Любовница смерти»).
Но… Но ведь Маша Миронова – Коломбина уцелела, зацепившись за фигурку ангела-спасителя на вывеске страхового общества… Что это: ирония над провиденциальными знаками или истинное чудо? А полицейского подполковника, начисто лишенного декадентщины, почему-то зовут Бесиковым. Не витает ли над ним, словно неподвластная самому автору, рационалисту-«фандоринцу», тень передоновщины?..
Любимое предназначение литературных перекличек и аллюзий у Бориса Акунина – ирония, комизм, возникающие при переключении, перемещении из одного культурного ряда в иной. Так, немец, именуемый в клубе самоубийц Розенкранцем («Любовница смерти»), увидел мистический знак смерти в ответе официанта: «Перед завершением трапезы ему “от заведения” подали графин чего-то кровавого. На вопрос “что это?” официант “с загадочной улыбкой” отвечал: “Известно что – Mors”». Официант-то говорил не о смерти (mors по-латыни), а о морсе. Но акунинская ирония – с двойным дном, она сама – аллюзия на символистский текст, на символистскую автопародию, «Балаганчик» Блока, где вместо крови персонаж истекает клюквенным соком [1048] .
1048
«Клубное имя» у мистически мнительного немца тоже «блоковское»: «Розенкранц» перекликается с мистикой масонов-розенкрейцеров (и с драмой Блока «Роза и крест»), переводится же как «венчик из роз», намекая на поэму «Двенадцать».
Иронично и самое противопоставление «литературности» и «действительности». Героиня «Любовницы смерти» избирает себе литературное имя Коломбина, но ведь и настоящее «не лучше»: Машей Мироновой уже когда-то была названа героиня «Капитанской дочки».
Блеск акунинского остроумия, игры в цитаты – стихотворения членов клуба самоубийц [1049] . В игру втягивается эстетическая оценка. Бог весть, почему полные того, что станет символистскими штампами, стихи Гдлевского все, даже Фандорин, считают талантливыми. А вот строки доктора Вельтмана-Горация:
1049
Сочинения двух поэтов написаны не Борисом Акуниным, а С. Гандлевским и Л. Рубинштейном, о чем и уведомляется читатель: «Автор благодарен Сергею Гандлевскому и Льву Рубинштейну, которые помогли персонажам этого романа – Гдлевскому и Лорелее Рубинштейн – написать красивые стихи».
всем кажутся бездарными. Мы-то, ныне живущие, не можем не признать их конгениальными стихам, например, Николая Олейникова… А строчки «Другие гуляют в тоске, / Свое мясо сыскать дабы» из стихотворения Калибана «Остров смерти» – чем не инверсия, достойная Маяковского, но найденная за десять с лишком лет до дебюта русских футуристов! (Бедного же Калибана большинство сочленов считают жалким графоманом…)
А вот и убийственная пародия (соавторы – Борис Акунин и Коломбина) на ахматовского «Сероглазого короля» (ритмика и интонация здесь скорее из других стихов Ахматовой – например, из «Смуглый отрок бродил по аллеям…», еще, конечно, не написанного):
Бледный принц опалил меня взоромЛучезарных зеленых глаз.И теперь подвенечным уборомНе украсят с тобою нас.Пришел постмодернизм, рухнула ценностей незыблемая ск'aла… И не разобрать, талантливы ли все эти любовники смерти или бездарны…
Как и в постмодернистской поэтике, текст-прообраз, к которому отсылает аллюзия, под пером Бориса Акунина часто совершает невероятный кульбит, и все становится с ног на голову. Перчатка непременно будет надета не на ту руку. Если в «Любовнике Смерти» Эраст Фандорин появляется под псевдонимом Неймлес, то это означает, что ему уготована роль нового Одиссея – не более похожего на хитроумного гомеровского героя, чем Леопольд Блум Джойса. Одиссей – Фандорин и впрямь спускается в пещеру Циклопа (сиречь в подземелья Хитровки) и выходит на свет божий невредимым победителем. Однако хирургическую операцию, лишающую зрения, в акунинском романе совершает не он, а фандоринский антагонист, абориген и хозяин Хитровки – полицейский чин по прозвищу Будочник, и по своей роли, и даже портретно напоминающий не Одиссея, но его одноглазого врага, ослепленного царем Итаки.