Перекрестки

Франзен Джонатан

– То есть ты ее бросишь? – уточнила она.

Таннер не ответил, она взглянула на него и увидела, что он сидит, закрыв глаза и зажав ладони между коленей.

– Мне это важно знать, – пояснила Бекки. – После того, что было вчера.

– Знаю. Знаю. Но это нелегко. Когда так долго встречаешься с девушкой и она по-прежнему так сильно к тебе привязана. Это нелегко.

– Или тебе просто жалко с ней расставаться.

– Дело не в этом. Клянусь богом, Бекки. Но только не сегодня.

Порой плакать хочется так же сильно, как писать. Она взяла

сумку.

– Пожалуй, я пойду.

– Ты же только пришла.

– Ну и что. Сегодня вечером нас позвали на прием, я сказала маме, что не пойду, потому что иду на концерт. Хоть маму порадую.

– Я не говорил, что тебе не стоит идти на концерт.

– Ты хочешь, чтобы я пошла и вела себя как ни в чем не бывало? Или мне снова спрятаться под одеялом?

Он схватился за голову, дернул себя за волосы.

– Ты как будто стесняешься меня, – продолжала Бекки.

– Нет-нет-нет. Просто…

– Я понимаю, сейчас не время. Мне очень хотелось пойти на концерт, да вот расхотелось.

Не дожидаясь ответа, Бекки выпрыгнула из фургона, оставив дверь открытой. Щурясь от колкого снега, свернула в переулок за книжным, куда не проедет фургон. Оставалось только надеяться, что она обидела Таннера так же сильно, как он обидел ее. Она ведь так верила, что свидание пройдет по плану: сперва они опять будут целоваться, потом с удивлением признаются друг другу: то, что они друг друга нашли, не иначе как чудо, потом продолжат целоваться и, наконец, она триумфально войдет в церковь под руку с Таннером. Теперь даже снег казался ей неромантичной досадной помехой. Все шло наперекосяк.

Под косым снегом Бекки плелась домой, квартал за длинным кварталом, чувствуя, что промочила (а может, даже испортила) единственные приличные сапоги. Темнело, дорогу толком не разглядеть, и Бекки так старалась не поскользнуться и не упасть, что расплакалась уже дома. Она до последнего надеялась, что Таннер дожидается ее в фургоне возле дома, начнет извиняться, умолять ее пойти на концерт, и плевать на последствия. Но в их квартале на Хайленд-стрит не было ни души, лишь вдалеке скребли лопатой да на дороге виднелись отпечатки шин, почти засыпанные снегом. Свет горел только в комнате Перри и Джадсона.

Матери дома не оказалось. Неужели до сих пор не вернулась с тренировки? Бекки стало совестно, что она не рассказала матери о Таннере, возомнив, будто лучше знает, как вести себя с ним. А ведь если с кем и можно поделиться разочарованием, так с матерью. Бекки отряхнула волосы от снега и мимо комнаты братьев быстро прошла к себе. Увидела кровать, на которой считаные часы назад мечтала, как пойдет на концерт, и дала волю разочарованию.

Бекки лежала на кровати, упиваясь убежденностью, что Таннер все еще любит Лору и что чувства Лоры ему важнее, чем ее, и вдруг осознала, что плачет слишком громко. Чуть погодя в дверь постучали. Бекки застыла.

– Бекки? – позвал Перри.

– Уходи.

– У тебя все в порядке?

– Да. Не приставай ко мне.

– Точно?

Ничего

у нее не в порядке. Разочарование вновь прорвалось, и она мучительно всхлипнула. Перри, должно быть, услышал, потому что вошел в комнату и закрыл дверь. От раздражения Бекки даже перестала плакать.

– Уходи, – велела она. – Я не разрешала тебе войти.

Перри сел рядом с ней, и раздражение ее усилилось. Мурашки отвращения – пожалуй, нормальная реакция на близость брата-подростка, а ненормально то, что на Клема она реагирует иначе, но сейчас отвращение было особенно сильным, потому что Перри она считала дрянцом. Бекки отодвинулась, вытерла слезы о подушку.

– Что с тобой?

– Тебе не понять.

– Ясно. Ты считаешь, я не умею сочувствовать.

Бекки правда считала, что он не умеет сочувствовать, но дело было не в этом.

– Я расстроилась, – пояснила она, – но это тебя не касается.

– И это явно мешает нам лучше узнать друг друга.

– Уходи из моей комнаты!

– Шучу, сестра. Это была шутка.

– Я поняла. А теперь уходи, пожалуйста.

– Мне нужно кое-что тебе сказать. Но мне кажется, ты меня сторонишься.

С того вечера, когда он вытащил записку с ее именем на парных занятиях в “Перекрестках”, она и правда избегала его, причем более чем когда-либо. Во время упражнения она гордилась собой за то, что уличила Перри в себялюбии и эгоцентризме, ей было приятно думать, что “Перекрестки” позволили ей сказать брату правду от имени всей семьи. Она догадывалась, что причиняет ему боль (насколько вообще можно причинить боль умнику, лишенному моральных устоев), но надеялась, что ее искренние признания способствуют его личностному росту. Но с того вечера ей было неприятно видеть Перри. Какой бы справедливой ни была оценка его недостатков, как бы ни было нужно сказать правду, Бекки не могла отделаться от ощущения, что дурно поступила она, а не Перри.

– Вот что я хочу сказать, – продолжал он. – В общем, ты права. Я о том нашем разговоре в шкафу, который ты наверняка помнишь. Я пришел к выводу, что ты права.

Ее раздражала его надменная интонация. Бекки отодвинулась и встала.

– Где Джадсон?

– Джадсон размышляет над “Стратего”. Он упивается стратегией.

– А мама? Так и не вернулась?

– Я весь день ее не видел.

– Странно.

Бекки направилась к двери.

– Прошу прощения! – Перри вскочил с кровати, преградил ей путь. – Ты разве не слышала, что я сказал?

– Будь добр, отойди.

– Мне кажется, я имею право претендовать на две минуты твоего внимания. Ты же сама говорила, что хочешь со мной подружиться. Ты говорила: “Ты мой брат”. Твои собственные слова.

– Это же “Перекрестки”. Там всем принято говорить, что ты хочешь с ними подружиться.

– То есть на самом деле ты не хочешь со мной дружить.

– Не приставай, а? У меня был поганый день.

– Так-то ты мне ответишь? Просто уйдешь?

Такое поведение в “Перекрестках” категорически не одобряли. Бекки закатила глаза.