Перекресток одиночества 4

Михайлов Дем Алексеевич

Дождавшись кивков и улыбок, я продолжил:

— Эта поговорка про каждого из нас. Про каждого, кто угодил сюда против своей воли. Мы никогда не сдавались. Мы сумели приспособиться, прижиться и преодолеть все возникшие трудности. И мы продолжаем преодолевать, приспосабливаться и выживать. Доказательством этого служит даже ваш возраст. Скольким из вас уже далеко за семьдесят? Большинству? А кому уже хорошо за восемьдесят или даже за девяносто? И вы продолжаете жить. Продолжаете ждать следующий день. Мы все здесь молодые, сильные и даже не тупые. Никакая внешняя угроза не задавит нас. Но нас может поглотить серая липкая масса рутинности и безысходности. Неважно вернемся мы из этой экспедиции или нет — жизнь продолжится и без нас. Вы всегда справлялись

самостоятельно — справитесь и сейчас. Не забывайте об этом, друзья. И не создавайте себе кумиров. Не надейтесь ни на кого кроме себя. Даже на бога — уж простите за эти слова, Тихон — я взглянул на внимательно слушающего настоятеля — Не полагайтесь во всем на молодого Охотника. Не надейтесь на правление Бункера. Почему? Да потому что вы всегда справлялись со всем сами. Потому что вы свободные независимые люди. Потому что каждый из вас уже победил сорокалетнюю тоску одиночного заключения, каждый из вас пробился сюда через злую пургу и каждый из вас был встречен приветственными криками «Свободен! Свободен! Свободен!». Помните об этом всегда.

Помолчав, я широко улыбнулся замершим людям:

— И нечего нас как на смерть провожать. Вот как бы и все, что я хотел вам сегодня сказать.

Подняв руку, я жестом попрощался с продолжающим молчать населением Бункера и вошел в салон, где меня уже ждали остальные. Понятливый Сергей дернул за рычаг и трап начал подниматься, отсекая нас от большого зала. Опустившись в водительское кресло, я с шумом выдохнул, глянул на успокаивающе светящиеся экраны, опустил ноги на педали, а руки на рычаги управления. Легкий нажим и гусеничная махина с лязгом тяжко тронулась с места, двинувшись к огромным и уже начавшимся раздвигаться воротам. Еще через минуту вездеход миновал порог и оказался в быстро густеющем снежном сумраке, в то время как проем света за нашими спинами быстро сужался.

Оглянувшись на молча сидящих на своих местах членов экипажа, я задумчиво хмыкнул и опять повернулся к обзорным стеклам кокпита. Навстречу медленно плыли высокие сугробы, а за ними вырисовывались очертания высоких холмов.

Экспедиция началась…

Как бы ее назвать? Первая Арктическая? Так тут не Арктика. И не полюс. Да и вряд ли она первая — ведь и до меня уже, как оказалось, подобные машины путешествовали по снежной пустоши, стремясь установить зыбкие связи между очагами жизни. Да и для меня самого это уже не первое путешествие.

Так что просто Экспедиция.

**

— Ты вот, Охотник, красивые там слова говорил перед отбытием.

Я почему-то и не сомневался, что повисшую в салоне пробирающегося сквозь снежную целину нарушит именно Сергей Блат. До этого балагурил Филимон, но и он выдохся к концу четвертого часа и о чем-то крепко задумался, неспешно грызя полоску копченого мяса. А радист Касьян как забрался во внутренности прихваченного им с собой стального корпуса какого-то устройства, так и потерялся там, осторожно вынимая деталь за деталью. Ему было хорошо — холловский человек наконец-то дорвался до любимого дела. Как я понял, все им выуженное будет рассортировано и изучено на предмет подходящих запчастей для нашего радиорубки, как он ее начал называть. Сам корпус ему посоветовала не скрывающая легкой зависти Милена, которая попросилась с нами лишь раз и тут же получила отказ — вполне ею ожидаемый, судя по лицу.

— Говорил — признал я очевидный факт и немного сбавил ход, видя накренившийся вездеход по склону холма, ведя его мимо колышущейся на снегу огромной стаи снежных червей.

— Как я понимаю — ради поднятия духа оставшихся такие красивые слова ты говорил. Ну чтобы не поникли они, коли мы больше не вернемся назад.

— Конечно.

— Но сам ты в эти слова не веришь. Так?

— Я бы не стал врать — возразил я — Зачем? Среди стариков встречается немало наивных и верящих чему-угодно, но в достатке и куда более проницательных да мудрых. И они быстро растолкуют всю кривду остальным. Поэтому врать просто глупо.

— Однако не сходится.

— Что именно

не сходится?

— Ну вот ты сказал, что мы все одинаковые. Верно?

— Верно — подтвердил я.

— Но мы даже разговариваем иначе! И ведешь ты себя совсем по-другому. Как и та девица обезножевшая. Она тоже как не от мира сего. Мы другие! И вы другие! Как это объяснишь?

— Да легко — ответил я — Вы из другого поколения. Ты когда был рожден, Сергей?

— В сорок шестом.

— А сюда когда попал?

— В семьдесят втором.

— Вот тебе и ответ. Ты жил совсем в других реалиях. Ты такой же, как и я, Сергей. Человек деятельный. И цепляющийся за жизнь. Мы одинаковы… но не похожи.

— Сам против себя говоришь! Как его… противо… что?

— Противоречие — этот голос подал очнувшийся от раздумий Филимон — Нет тут никаких противоречий, Сережа. Все просто. Ты человек времен великих строек и дружного похода к светлому общему будущему. А Охотник… он человек времен бурных потопов и гремучих водопадов. Его юность пришлась на времена после распада великой страны… Я вот многое об этом слышал, но даже представить себе не могу… Как не крути, Сережа, а новые поколения совсем другими будут. Я вот так прикидываю, что еще лет десять-пятнадцать — и в Бункер повалят те, кто угодил в тюремный крест в девяностых годах. Если доживем — то будет на что подивиться. Охотника и в планах не было, когда мы сюда угодили, но ведь он в Бункер еще молодым добрался. А теперь представь каково изумление то испытаем, когда в бункер войдет первый седой старик, рожденный скажем в восьмидесятом… Мы уходили — они еще даже не родились. И вот они уже седые и прожившие свои лучшие годы стоят на пороге и подслеповато щурятся в свете ламп… И выглядеть будем почти одинаково — хотя, между нами, пропасть лет…

— Да куды тебя понесло, Филя? — досадливо бросил Сергей — Сам себя хоть слышишь? О чем вообще бормочешь? Какая разница, в каком году или веке ты был рожден, если вся жизнь в одиночной отсидке прошла? Какая разница как ты выглядишь, если тебе за восемьдесят?

— Я про то, что они вот тоже стариками будут — но совсем другими там внутри. Не такими как мы.

— Чушь городишь! Пусть хоть в другом веке, в другой стране или даже на другой планете рожденный — а все одно тюремный крест и сорок лет отсидки всех одинаковыми сделают! Этот пресс всех отштампует единой формой!

— Да я…

— И сколько же это лет ты еще жить и воздух портить собираешься? — проворчал уже успокаивающийся Сергей — Нам всем давно пора на кладбище! Я вот там был недавно — прикидывал, где бы хотел лежать, чтобы настоятеля попросить заранее. Хотя он постарше меня будет и еще неясно кто кого хоронить будет.

— Торопиться с выбором могилы не будем — рассмеялся я — От смерти не уйти никому, но бежать ей навстречу не стоит.

— А ты вот как думаешь, Охотник? — спросил Сергей — Разве сорокалетний срок всех нас под одну гребенку не причесывает? Хотя тебе молодому откуда знать… А я вот знаю! Знаю! Мы все становимся ничего не хотящими престарелыми овощами… Всех нас подравняло и причесало без всякой жалости… жизнь отдали ни за что! М-мать их!

С трудом удержавшись от явно матерного продолжения монолога, Сергей тяжело вздохнул и медленно разжал сжавшиеся кулаки.

— Не причесывает — уверенно ответил я, глядя в вечную ночь за стеклом кокпита — Пусть я еще не так стар, но пообщаться успел со многими. Несправедливые десятилетия взаперти надламывают многих. Да эти годы порой делают узников безразличным и ничего не хотящими… но это что-то вроде закаменевшего слоя из спресованной за сорок лет корки страха, злости, обиды, невозможности вымести праведную ярость хоть на ком-нибудь. Человек переживает год за годом в одиночестве невероятный по силе стресс — включая ежедневый страх смерти от удара Столпа, не говоря уже о его шепоте… На протяжении сорока лет каждый из заключенных находится между молотом и наковальней — Столп или поломка креста грозят смертью, а внутри головы не утихает бешеная грызня эмоций… Тут тяжело не спятить…